Ознобный осенний рассвет. Блеклые, будто прошедшие сквозь водную толщу, солнечные лучи высветили лишь самые макушки минаретов, с которых сейчас разносится певучий глас электронных муэдзинов, призывающий правоверных к утренней молитве. Улицы пока прячутся в рассветной тени, но народу на них уже предостаточно, и прибывает он буквально по минутам: начинается Рамадан…

Утренний свет вполне уже позволяет разглядеть на палубе «Крестоносца» человека в окровавленной гавайской рубашке, который полулежит, привалясь плечами и затылком к основанию шлюпбалки. Он жив, но открытые глаза его до краев наполнены угарной дымкой беспамятства. Россыпью пиратского золота горят в рассветных лучах устилающие палубу стреляные гильзы; пульт, помаргивающий рубиновым глазком, лежит справа, чуть поодаль, – дотянуться до него человек, похоже, все равно не смог бы, даже приди он вдруг в сознание.

Размеренный, проникновенный голос Копеляна за кадром:

«…Двойное днище лодки было полно бензину, и когда ее качало, слышно было, как он там плескался. Раненый, Чарли Арчер, думал, что этот звук идет у него из живота, и ему теперь казалось, что живот у него большой, как озеро, и это озеро плещется у обоих берегов сразу. Это происходило оттого, что он теперь лежал, подняв колени и запрокинув голову. Вода в озере, которым был его живот, была очень холодная; такая холодная, что когда он ступил в нее, у него онемели ноги, и теперь ему было невыносимо холодно, и во всем был привкус нефти, как будто он сосал шланг для перекачки бензина из одного бака в другой. Он знал, что никаких баков тут нет, хотя он чувствовал холод резинового шланга, который как будто вошел через его рот и теперь свернулся, большой, холодный и тяжелый, у него внутри. При каждом его вдохе кольца шланга в животе стягивались еще туже и холоднее, и сквозь плеск озера он ощущал его, точно большую, медленно ворочающуюся змею. Он боялся ее, но хотя она была в нем, казалось, что она где-то бесконечно далеко, и беспокоило его только одно: холод».

Внезапно раненый будто бы всплывает на миг из своего забытья, и правая рука его принимается вслепую нашаривать пульт; мимо. Он делает вторую попытку, сперва скосив глаза направо и вниз, а потом и поворотясь туда всем корпусом – осторожно-осторожно, будто сидя внутри ящика, наполненного елочными шарами. Теперь он видит пульт, но дотянуться до него по-прежнему не в силах. Тишина вокруг стоит такая, что слыхать, как где-то там, во внутренних помещениях судна, призывно зуммерит оставленный спутниковый телефон – зуммерит давно, не первую уже минуту.

– Человек … – хриплый шепот спекшихся от жара губ; пальцы скребут доски палубы в какой-то паре дюймов от пульта и вновь обессилено замирают. – Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один … – до пульта остался всего дюйм, последний, но с тем же успехом это мог бы быть и парсек. – Все равно человек один не может ни черта …

Шепот обрывается; чуть погодя замолкает и телефон внизу. А потом происходит чудо.

Муть, только что заполнявшая глаза раненого, внезапно исчезает – будто в том фокусе с зажженной спичкой, брошенной в заполненную табачным дымом водочную бутылку, – а голос его обретает нездешнюю твердость и звучность:

– Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей. Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших… И совершу над ними мщение великое наказаниями яростными. Над теми, кто замыслит отравить и повредить братьям моим. И узнаешь ты, что имя мое – Господь, когда мщение мое падет на тебя!

Рука Чарльза Эйч Арчера – брата Иезекииля – твердо ложится на пульт, вдавливая пусковые кнопки.

Старт крылатой ракеты – сложный и по-своему красивый процесс…

Факел ракетного выхлопа, вырвавшийся из трюма «Крестоносца», разламывает напополам неприспособленный к подобным пиротехническим экзерсисам кораблик, но это уже не имеет значения: тот свое дело сделал. Оно, кстати, и к лучшему: концы в воду … На поверхности еще плавает некоторое время разнообразный мусор, в числе которого – тело человека в окровавленной гавайской рубашке. А может, и не тело; может, в тот, первый, момент человек был еще жив – но только проверить это никак невозможно. Потому что треугольные акульи плавники тут же устремляются к прикормленному местечку ; миг – и на волнах не остается ничего, кроме медленно тающей кровяной кляксы…

Утро в Каламат-Шутфе – пейзаж после битвы : «до нуля дотлел основной ресурс, а за ним неспешно иссяк резерв…». Впрочем, как раз от основного-то ресурса кой-чего еще осталось, причем с обеих сторон.

…Робингуд стремительным рывком преодолевает гребешок бархана и тут же откатывается чуть в сторону; впрочем, предосторожность эта оказывается излишней. Отложив винтовку, атаман извлекает индивидуальный пакет и споро принимается за раненого:

– Эх, Ванюша, дурилка ты картонная, – в наши-то с тобой годы так подставляться!..

Рана скверная. Более чем. В живот. Даже остановить кровотечение толком не выходит: дураку ясно – нужна срочная эвакуация. Дуракам-то, впрочем, всегда все ясно… Выматерившись сквозь зубы, Робин включает уже некоторое время как домогающуюся его внимания рацию:

– Первый здесь!

– Товарищ майор, – доносится спокойный голос ракетчика Николая, – «Гранит» пошел, от Сокотры. Через шесть минут войдет в зону досягаемости. Начинаем отсчет. Как поняли? – прием.

«Добро пожаловать в реальный мир!..»

– Понял вас отлично. Успеваете?

– Так точно. А у вас как – ну, насчет того снайпера?..

– Никак. Если дорожите мозгами – не вздумайте опускать противопульные жалюзи. Конец связи.

Робингуд быстро, вбирающе, озирает окрестность в бинокль: несколько трупов, застывших на изрытом воронками песке, перевернутый джип, за линией барханов – истончившиеся дымки́ от выгоревших вертолетов… О дьявол, где ж он затаился, этот, последний по счету, гад?

Самому ЗРК, правда, ничего особо не грозит: окна кабины, где сейчас работают ракетчики, прикрыты выдвижными бронещитками – из винтовки не проймешь. Но вот насчет остального…. Впереди, метрах в ста, высится на пригорке осиротевшая «Сосна»: военспецы-зенитчики мертвы, застрелены в затылок – снайпер очень удачно обошел их позицию с тыла. А вот бедолага Ванюша, видать, столкнулся со снайпером чисто случайно, нос к носу – и тот его упредил … Или?..

– Ванюша, очнись! – веки раненого вздрагивают и медленно-медленно ползут вверх – по мере того как по жилам его разливается содержимое шприц-тюбика. – Ты подставился нарочно? ОН выследил ракетчиков, и ты ЕГО отвлек на себя, верно?

– Холодно… – голос «лучшего рукопашника спецназа» доносится будто бы из невообразимой дали, с тех заснеженных ягелем сопок, куда навсегда уходят пасти своих Белых Оленей таежные кочевники Северо-Востока. – Холодно… не чувствую ничего… совсем… Позвоночник… что там?

– Все нормально, Ванюша, все будет в порядке! Сейчас будет эвакуация, держись! Минуты…

– Какая, на хрен, отсюда эвакуация?! – Ванюшин голос внезапно обретает привычную твердость: вот теперь, похоже, снадобье подействовало в полный рост. – Кто из нас бредит?.. Эх, Боря… Ввязались мы… как пионеры юные… За каменюку эту мусульманскую – горела б она синим пламенем!.. Да! – ты ЕГО-то хоть достал?

– Нет…

– Убей ЕГО, Боря!.. Это ведь ОН положил их всех – и Пашу, и Серегу с Витьком! И я – я тут чего, задарма, что ль, Бегущего Кабана из себя изображал?!

…Увы! Похоже, что таки да – задарма. Потому что сзади как раз звучит оклик по-русски:

– Майор! Обернись – напоследок!..