Нет ничего страшнее на свете, чем хоронить парня, которого любишь всей душой — я это тогда четко поняла. Боль тогда кипела серной кислотой в моих венах, разъедая душу пониманием, что отныне я одна. Что в моей жизни еще будет много-много дней, плохих и хороших, солнечных и дождливых, а любимого со мной рядом больше никогда не будет.

Никогда…

Девушка заметила меня, и мы обе смутились.

— Извините, — пробормотала она.

И я отчего-то не прошла мимо, подошла к оградке и сочувственно спросила:

— Сильно тяжело?

Она молчала, отворачивая лицо.

— Я тоже похоронила любимого, — вздохнула я. — Вон там он лежит, видишь могилу под белым гранитом? Год уже…

Она встрепенулась, взглянула мне в глаза и порывисто спросила:

— Скажи, это проходит когда-нибудь?

Я знала, про что она говорит. Про боль, непереносимую боль, словно живое сердце без наркоза варят в кипящем масле.

Я присела около нее на лавочке и кивнула:

— Проходит, примерно через год. Остается светлая память и печаль. Но вот в первые месяцы мне сильно плохо было.

— А потом? — жадно спросила она.

— А потом я поняла, что смерть — это не конец, это отсрочка, — тихо и мечтательно улыбнулась я. — Виделись мы с ним. И знаю я, что когда кончится отпущенный мне срок — мы с ним будем вместе.

Она помолчала, после чего нерешительно призналась:

— Мне кажется, что он около меня, рядом. Поймешь меня или за сумасшедшую посчитаешь — не знаю, но я каким-то странным образом иногда чувствую его присутствие. Как, я не знаю. Ничего конкретного. Ничего пугающего. Никаких прикосновений, дуновений, шевелений штор и листьев на комнатных растениях. Никаких видений. Вообще ничего. Но он здесь…

— Ничего удивительного, — пожала я плечами. — Душа — она ведь не сразу после смерти покидает те места, что обитала при жизни. Первые три дня вообще витает над телом.

— Точно, — воскликнула девушка. — Я первые три дня очень сильно чувствовала его присутствие дома, мы ведь только месяц как поженились…

И она, не сдержавшись, снова заплакала. Я гладила ее по узкой спине и вспоминала, как рыдала над телом Димки, как хотела умереть вслед за ним, только бы не чувствовать эту боль. Но он словно был рядом, нашептывал мне в уши, что не оставит меня, что смерть — это не конец всему, и не надо отягощать душу грехом самоубийства.

Только это меня и спасло.

— У Лешеньки уже седьмой день, — сквозь слезы сказала девушка. — Что потом, после третьего дня с ним случилось?

— На третий день после смерти ангел-хранитель ведет освобожденную от телесных оков душу на первое поклонение к Богу. И с того момента и начинается отторжение всего земного. Это время осознания произошедшего покойным, время понимания неизбежности наступивших перемен. Время прощания «оттуда» со всеми, с кем пришлось расстаться. До девятого дня ты будешь чувствовать его присутствие. Он еще с тобой…

Я посмотрела на фотографию парня на памятнике. Худое мальчишеское лицо, нос бульбочкой, короткие волосы ежиком. Простое и хорошее лицо.

— Расскажи еще, что с ним сейчас, — горячо попросила девушка.

— С третьего по девятый день ангел водит душу, показывая ей рай и ад. Покойный окончательно понимает, что ему просто некуда больше вернуться. И на девятый же день добрая душа посещает места своих хороших дел, а грешная вынуждена вспомнить все свое дурное. Поминки на девятый день помогают душе преодолеть эти испытания. Вот потому-то и говорят, что о покойных или хорошо, или никак. Молись о своем Леше. Вспоминай его хорошие поступки, это ему сейчас поможет.

— Спасибо, — порывисто сказала она. — Спасибо, что подсказала, как можно мне ему помочь. Я неверующая, но раз это Лешеньке надо — покрещусь и буду ходить в церковь.

Я лишь грустно улыбнулась. Да, и я когда-то цеплялась за все, что хоть призрачной нитью, но свяжет меня с Димкой. Украшала его могилу, ворошила в памяти прошлое…

— И запомни, очень важен сороковой день, — вздохнула я. — Это день, когда после всего увиденного и осознанного, после всех мытарств ангел-хранитель приводит душу к престолу Творца. Он решает, куда отправится душа далее: в райские кущи или искупать свои прегрешения. Так что сороковины справь особенно тщательно, Чтобы это было не просто поминовение, но и просьба, мольба о снисхождении к покойному. Накрой стол, он будет символизировать доброе отношение к покойному. Поможет ему и щедрое подаяние, милостыню раздай.

— Все сделаю, — потерянно шептала она. — Только вот скорей бы боль эта прошла, не могу больше…

Я встала, подхватила корзинку с розами и сказала ей на прощанье:

— Не вешай нос. Смерть — это временное расставание, а не конец всему. Что бы ни случилось, что бы ни пришлось перетерпеть, жизнь все нити склеивает заново, как паук, и гораздо быстрее, чем можно вообразить, и этому не воспрепятствуешь. Я это точно знаю, поверь мне.

Какой он же пронзительный и серебряный — свет луны. Как легко и равнодушно он взрезал лучом пыльную темноту, высветил черные кружева повсюду развешанной паутины…

Плачет душа, запутавшись в липких сетях. Бьется, стремясь вырваться — а пауки пляшут вокруг, укутывая коконом.

Как последний глоток — взгляд за мутное стекло на сияющую в немыслимой выси луну.

И с последним выдохом катится по пыльному полу безнадежный шепот: «Помоги…»

Я резко села на кровати.

Какое было последнее слово? Помоги — себе или мне?

И кто это сказал? Помнится, я видела, как на каменной плите в углу лежало тело, покрытое пылью. Мне показалось — или я и вправду видела, что у мертвого шапка русых волос?

Руки коснулось что-то невесомо-пушистое, я отчаянно дернулась, хорошо хоть не закричала на весь дом.

А вот Бакс не преминул обиженно мявкнуть из того угла, куда он улетел.

Прости, Баксюша… На миг мне показалось, что это не твой хвостик, а мохнатая паутина.

Сжав виски, я уставилась на полную луну за окном. Приснится же такое…

Лунный свет — он и вправду яркий, такой же, как и во сне. Я отчетливо видела стрелки на старинных часах — полчетвертого утра. Протянув руку, я коснулась пола, провела — и в серебристом призрачном свете увидела на пальце пыль.

Я спала в одной из гостевых комнат на втором уровне. Первый раз за все то время, что я живу в этой квартире, я уснула не в своей собственной спальне. И черт меня побери, если я помнила, как я сюда попала и где Дэн! Ведь только что я шла под темными кронами кладбищенских сосен, а теперь — лежу в кровати в полном недоумении…

«Сон отчитай лучше», — странным, испуганным тоном шепнул внутренний голос.

«Уйди, шизофрения моя», — простонала я. И внезапно поняла. Да, именно. У меня шизофрения.

Нормальная болезнь всех великих людей. В средние века считалось, что причина сей напасти — овладевший телом бес. Кстати, совершенно верно. Насколько я знаю — традиционными методами не лечится. Точно знаю, что Святоша это щелкает как орешки, благословляет ее Господь на лечение. Но к ней я ни за что не пойду, слишком баба противная. Вылечить-то вылечит, но ведь велит сдать все имущество на церковь да год в монастыре пожить. Я не шучу, именно так она изысканно стебется над своими клиентами, вехотка старая.

Не зажигая света, я отчего-то воровато проскользнула в собственную кухню, набрала стакан воды и полезла за солью. Пока ни с кем не заговорила — надо успеть прочесть заговор от дурного сна. А сегодняшний мне очень не нравился.

Очень.

— Магдалина, — раздался тихий голос за спиной, я вздрогнула от непонятного ужаса, стакан выпал из рук.

Вспыхнул свет, я резко обернулась и наткнулась на изучающий взгляд Дэна.

— Тьфу, напугал! — не сдержалась я. — Чего подкрадываешься?

— Извини, я не хотел, — он устало потер ладонью глаза. — Услышал, что ты ходишь по дому и решил присоединиться. Ты чай попить решила?