Королев не мог не чувствовать, что наступление на него идет уже давно и по всему фронту. В течение одного года – с лета 1937-го до лета 1938-го – неприятности и неприятности опаснейшие, если не сказать роковые, валятся на него как из рога изобилия.
Руководствуясь указаниями райкома партии, Королева, как человека «тесно связанного с врагом народа Эйдеманом», общее собрание членов Осоавиахима РНИИ единогласно исключает из членов Совета ОСО.
– Еще до этого Клейменов отзывает свою рекомендацию, данную Королеву для вступления в группу «сочувствующих». Когда один из сослуживцев попробовал возразить: «Королев – один из самых толковых людей в институте, делу предан беспредельно!» – ему спокойно возразили: «Мало быть толковым! Королев в общественных мероприятиях участия не принимает, на профсоюзные собрания не ходит. Вспомни: на демонстрации и маевки его не затащишь, да и с сотрудниками груб».
С 1 января 1938 года Королев уже не руководит отделом, – без объяснения причин, его переводят на должность ведущего инженера.
Атаки, как видите, идут со всех сторон: его обвиняют в грехах политических («сочувствующий»), общественных (ОСО) и профессиональных (понижение в должности).
19 апреля 1938 года Королев пишет письмо в Октябрьский райком ВКП(б). Старается убедить в своих верноподданнических чувствах: «Я не представляю для себя возможности остаться вне партии»... Отмежевывается от «врага народа» Клейменова: «Мне он очень много сделал плохого, и я жалею, что взял у него рекомендацию»... Жалуясь, он предсказывает свое будущее: «Обстановка для меня создалась очень тяжелая. Прав я не имею никаких, фактически в то же время неся ответственность за всю группу... Я уже не могу работать спокойно, а тем более вести испытания. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такая тяжелая обстановка в конце концов может окончиться для меня очень печально...» Говорит о самом дорогом, самом важном: «считая мое исключение неправильным, разрешить вопрос о моем пребывании в рядах сочувствующих, дать возможность продолжать работу в институте, где я работаю уже 7 лет над объектами, осуществление которых является целью всей моей жизни...»
Из райкома письмо это переслали в институт. Новый секретарь парткома Федор Пойда наложил резолюцию: «Разобрано на парткоме. Решено в сочувствующих не восстанавливать».
После ареста Глушко Королев понял, что и его арестуют непременно. Он чувствовал это. По отрешенности, с какой говорил с ним Слонимер, по улыбке Елены Наумовны, даже по тому, что механики на стенде старались как можно меньше контактировать с ним, вообще находиться в одном помещении.
А может, все это ему кажется, может быть, просто сдавали нервы: он чувствовал себя измазанным, вонючим, заразным, уязвимым для всевозможных унижений, которым он должен подвергнуться за что-то гадкое и позорное, чего он не совершал, но о чем все, кроме него, уже знают и ждут, что все это должно быть вот-вот публично объявлено. Да, да очень часто казалось, что его ареста ждут!
Пожалуй, единственным человеком, который ни в чем, ни в одной мелочи не изменил своего отношения к Королеву, был Евгений Сергеевич Щетинков. Он вообще вел себя так, словно ничего не случилось, разговаривал безо всякой оглядки, не боялся вспоминать и Клейменова, и Лангемака, и Глушко, в то время как для других людей они словно бы никогда и не существовали. У Щетинкова была репутация институтского юродивого, который и царю может говорить в глаза что думает.
– Ему хорошо, у него туберкулез, – со вздохом сказал о Щетинкове один из сослуживцев.
Евгений Сергеевич действительно был тяжело болен и внутренне подготовил себя к близкой смерти. Осенью и весной, набрав разной расчетной работы, уезжал он в Абастумани и там, в ласковых грузинских горах, пережидал смертельную для него московскую слякоть. И нынешней весной был он совсем плох, но не торопился с отъездом. Очень хотелось напоследок сделать что-то по-настоящему интересное, что переживет его самого и, кто знает, может быть, поможет понять всем этим «бдительным слепцам», что нельзя арестовывать Королева, а напротив, надо, чтобы он мог работать с полной отдачей своих уникальных (в этом Евгений Сергеевич был убежден) сил и способностей.
В самом начале апреля Щетинков закончил большую работу: «Перспективы применения жидкостных ракетных двигателей для полета человека». Сорок страниц: весовой баланс, аэродинамика с учетом влияния звуковых скоростей, куча формул, графиков – он просчитал несколько вариантов...
Королев закрыл папку, прижал ладонью к столу, спросил грустно:
– Успеем ли, Евгений Сергеевич?
– А разве это важно?... Другие успеют...
– Не согласен, – твердо сказал Королев. – Я сам должен успеть... Намеченные еще с Глушко огневые испытания продолжались до начала лета. Работу осложняла кислота – опыта обращения с агрессивными жидкостями не было, механики ходили с обожженными руками, в дырявых спецовках: постоянно что-то просачивалось, протекало, лопалось. Королев уже отметил, что на каком-то этапе стендовых отработок непременно наступает вот такая черная полоса неповиновения металла, и, как ни бейся, она будет длиться положенное богом время, а потом сама собой кончится, Щетинков говорил, что это мистицизм, а Палло был с ним согласен. Сейчас они как раз вошли в эту черную полосу.
13 мая взорвались баки на ракетной торпеде 212, по счастью никто не пострадал. Председателем комиссии по разбору причин аварии назначили Тихонравова, чему Королев был очень рад: Михаил Клавдиевич не будет искать в этом деле «вредительства». Разбирались целый день. Через неделю Королев составил программу новых испытаний ракеты. Теперь нужно было очень постараться, чтобы что-то взорвалось. Опрессовку новой системы водой проводил Палло. Вырвало штуцер: давление высокое – до сорока атмосфер. Королев торопил механиков, ему хотелось поскорее вернуться к ракетоплану. Когда все отремонтировали, дал команду залить основные компоненты. Палло показал: подтекает.
– Я предлагаю проводить испытания, – бодро сказал Королев.
– Я не буду, – хмуро отозвался Палло.
– Это почему?
– Потому что все надо переделывать... Иначе, когда выйдем на расчетное давление, может рвануть.
– А может и не рвануть, правильно? – Королев обернулся к стендовикам Волкову и Косятову, ища у них поддержки.
Саша Косятов молча вытирал ветошью руки. Волков отвернулся.
– Александр Васильевич, но вы-то что молчите?! – спросил Косятова Королев.
– Ненадежно все это, Сергей Павлович, – подумав, сказал Косятов.
– Я сам буду проводить испытания! – взорвался Королев. Все хмуро разошлись по местам.
– Поехали! – крикнул Королев.
Палло не отрываясь смотрел на дергающуюся стрелку манометра. Громкое шипение заглушало все звуки и голоса. Потом звук этот сразу сломался, стрелка упала влево, Палло оглянулся и увидел: Королев стоит, прижав руки к лицу, и между его пальцами льется кровь. В следующую секунду Королев выбежал во двор, выхватил носовой платок, прижал к окровавленному лицу и упал. Тут же вскочил. Палло держал его за плечи. Волков побежал звонить в «скорую». Косятов раздобыл бинты.
Вырвавшийся кусок трубы ударил Королева в висок. Как выяснилось потом, он пришелся по касательной, оставив трещину в черепе. Спасли Сергея Павловича буквально миллиметры.
Когда приехала «карета скорой помощи» (так на старинный манер называли эти автомобили с красными крестами на боку), Королев попросил:
– Свезите в Боткинскую, у меня там жена работает. Знаменитая Боткинская больница для коренного москвича была тогда как бы и не в Москве, потому что настоящая Москва кончалась для него у Бpянcкoгo60 вокзала. А дальше – новый стадион «Динамо», ипподром, Боткинская больница, и еще дальше – Петровский замок, Ходынка – какая же это Москва?..
В двухместной палате травматологического отделения пролежал он недели две. Страшная синяя гематома почти закрывала один глаз. Рядом с ним лежал молодой парень, спортсмен, которому ампутировали ногу. Он не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать. Ксана приходила по нескольку раз на день. Приезжала мама.
