Орбели в своем докладе был настроен отнюдь не оптимистически, скорее даже мрачновато:

– Исчерпать ту программу научных исследований, чисто физиологических, которая должна быть в кратчайшее время осуществлена в связи с быстрым развитием стратосферного дела, нет возможности. Нет физиологического вопроса, который бы здесь не был актуален...

Особенно внимательно слушал Сергей Павлович доклад А.А. Лихачева о влиянии на организм больших ускорений. Стремительность памятных ему нахабинских стартов, безусловно, создавала те самые перегрузки, которые, по словам докладчика, «несомненно могут оказать весьма значительное, а в некоторых случаях и роковое воздействие на человеческий организм». Лихачев был одним из тех сотрудников 1-го Ленинградского медицинского института, которых увлек своими идеями горячий пропагандист космонавтики профессор Н.А. Рынин. В 1930 году при Институте путей сообщения Рынин и его молодые друзья медики построили две центрифуги. Первая, маленькая, с радиусом 32 сантиметра, давала 2800 оборотов в минуту. На ней испытывали насекомых и лягушек. Вторая, побольше, с метровым радиусом, давала 300 оборотов – тут ставили опыты с мышами, крысами, кроликами, кошками, даже птиц крутили: чижей, голубей, ворону. Были получены интересные данные о влиянии величины и продолжительности воздействия перегрузок.

В докладе Лихачева мы опять находим блестящие примеры научного предвидения:

«Для изучения влияния перегрузки в зависимости от ускорения исследование при помощи центробежных машин вполне целесообразно» – через много лет создаются специальные центрифуги для тренировки космонавтов, проверки аппаратуры и оборудования космического корабля.

«Для изучения влияния качки желательно устройство приспособления, воспроизводящего таковую», – в Центре подготовки космонавтов были сконструированы специальные качающиеся платформы и вибростенды.

«Для изучения влияния добавочных факторов (положения тела, температуры, влажности, газового состава, атмосферного давления и т.п.) желательно устройство кабины с соответствующим оборудованием» – это заказ на барокамеру и сурдобарокамеру, выполненный четверть века спустя.

«Желательно исследовать перегрузку в опытах с человеком до 10...» – такие и даже большие перегрузки испытали во время тренировок первые наши космонавты.

То, что впоследствии было названо проблемами жизнеобеспечения в космическом корабле, всегда чрезвычайно занимало Королева. Этот интерес традиционен: он пришел от Циолковского, который начал с вращения на самодельной центрифуге тараканов, а кончил основами современной космической медицины и систем жизнеобеспечения, от Цандера, с его наивными и трогательными опытами по организации биологических циклов на марсианском корабле. Одухотворение, очеловечивание ракетной техники у нас, русских, началось с момента ее рождения. Королев был настолько заинтересован биологическими проблемами, что заразил своей увлеченностью жену, благо Ляля была медиком. Не без инициативы Королева еще в период его работы в ГИРД в Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского была проведена серия опытов по регенерации воздуха и газовому обмену. Был выпущен отчет об этой работе начальника лаборатории Н.М. Добротворского и врача К.М. Винцентини. Для регенерации воздуха предполагалось установить в кабине стратоплана специальные патроны с принудительной вентиляцией. Существовал запас кислорода, который мог потребоваться в том случае, если аварийный клапан выпускал избыток не поглощенной патронами углекислоты. Предусматривались обогрев и осушение кабины. Герметическая кабина должна была сбрасываться с парашютом, т.е. так, как возвращались на Землю наши космические корабли. Даже об одежде стратонавта уже думали тогда: шелковое белье, шерстяной костюм, сверху – влагонепроницаемое покрытие. Жизнь пилота при разгерметизации сохранял колпак типа водолазного и костюм из воздухонепроницаемой ткани с электрообогревом.

Но вернемся на Университетскую набережную, в конференц-зал Академии наук. На трибуне профессор Николай Алексеевич Рынин. Он делает подробнейший доклад о всех возможных методах освоения стратосферы, приводит множество примеров, анализирует весь зарубежный опыт и заключает:

– Дальнейший прогресс в высоте и скорости полета аэропланов в стратосфере возможен, но связан с применением реактивного двигателя.

Почти половина доклада Рынина была посвящена ракетам, их истории, классификации, техническим данным, результатам применения, отдельно разбирал работы Крокко, Зенгера, Цандера, проанализировал все удачные запуски пороховых и жидкостных ракет, в том числе и «девятки» Тихонравова.

– Наиболее реальными, – сказал Николай Алексеевич, – являются такие перспективы: до высоты в 20-25 километров возможны полеты стратопланов с винтомоторной группой, далее до высоты 50 километров возможны полеты реактивных стратопланов и, наконец, еще выше – полеты ракет...

Тут уже можно было аплодировать!

Однако даже среди «реактивщиков» очень скоро наметились некоторые расхождения, правда, не столько в принципиальных общих вопросах, сколько в технических частностях. Особенно кипятился Королев, когда слушал доклад М.В. Мачинского, председателя Ленинградского общества изучения реактивного движения. Мачинский говорил вроде бы и справедливые слова, горькие, но справедливые: «...с развитием реактивного движения связан целый ряд чисто научных вопросов, либо лишь наполовину решенных, либо даже почти и не начатых изучением...»

В перерыве в фойе маленькими роями кружились спорщики.

– Вот вы утверждаете, что техника реактивного движения находится в состоянии детском, – наседал Королев на своих оппонентов. – Вы критикуете, и часто справедливо критикуете Оберта, Эсно-Пельтри, Годдарда. Но они дело делают, проектируют, строят, пускают. И мы думаем не отстать от них. Кто же, по-вашему, должен реактивную технику переводить из детского в юношеское состояние, как не мы с вами?

– Для этого нужны наука, приборы, стенды, – перебивал Мачинский. – А все хотят сразу летать, простите, к звездам...

– Цандер мечтал о полете к Марсу, но это не помешало ему решить очень много неотложных практических задач...

– Вот, вот, именно марсианские корабли! Да неужели вам, Сергей Павлович, не ясно, что весь оптимизм этих популярных статеек дутый? Вы же серьезный человек! Я утверждаю, что все разговоры о том, будто завтра мы улетим не только в стратосферу, но и еще дальше, по меньшей мере преждевременны. У нас случайные полеты и случайные достижения...

– Надо сделать их системой...

– Но для этого надо подождать решения, хотя бы частичного, целого ряда научных и технических задач, которые известны вам не хуже, чем мне...

– Да поймите же наконец, – закипятился Королев, – что никогда не наступит такого дня, когда мы решим, пусть даже частично, все научно-технические проблемы и скажем себе: «Ну, теперь давайте строить стратоплан!» Этого никогда не будет! Нельзя установить все наивыгоднейшие диаграммы скоростей, оптимальные внешние формы, наилучшую геометрию дюз и камер. Да невозможно это сделать! Над этими проблемами внуки наши еще мучиться будут! Теория и практика должны двигаться вперед вместе. И отлично, если теория опередит практику, осветит ей путь, избавит от блужданий в тупиках, но возможно, что теория и не поспеет, будет догонять, объяснять, а не предсказывать. Так бывало в истории науки...

– Вы верите, что человек полетит в стратосферу на реактивном аппарате в ближайшем будущем? – спросил кто-то за его спиной.

– Нет, я не верю. Я просто знаю, что он полетит, – ответил Королев. Так удачно получилось, что следом за Мачинским выступал с докладом Тихонравов. Михаил Клавдиевич начал вроде бы «от печки», но в словах его ясно была слышна ирония. Он говорил, что сама возможность полета ракеты в пустоте подвергалась сомнению и даже Годдард ставил опыты на сей счет.

В зале заулыбались. Тихонравов говорил и о вульгарной популяризации, и о зарубежных работах, и о том, как нужна ракетчикам автоматическая аппаратура для стабилизации полета. Но, говоря обо всех болячках и трудностях, он кончил очень бодро: