Королев все-таки не утерпел, съездил на майские праздники в Одессу повидаться с Лялей и мамой. Ляля рассказала ему, что Макса переводят в Харьков и, если все образуется с ее переводом из Одесского химико-фармацевтического в Харьковский медицинский, летом она тоже переедет к отцу.

В Одессе было хорошо, тепло, сытно, уезжать не хотелось, особенно если вспомнишь о зачетах. Несколько дней пронеслись как во сне, и вот уже снова поезд, свежие листочки пристанционных акаций, торговки с восковыми жареными курами...

Возвратившись в Киев, Королев вместе с Михаилом Пузановым целые дни просиживал у летчиков: готовились к зачетам. Сергей еще до Нового года сдал химию, потом украинский язык и первую часть высшей математики. Сейчас надвигались физический практикум, архитектура и строительное искусство, вторая часть математики и техническая механика. Все четверо больше всего побаивались механики. Лекции по механике читал Илья Яковлевич Штаерман, заведующий кафедрой. Угловатый, приземистый, он говорил быстро, с легким еврейским акцентом, топорщил усы и пританцовывал. Пузанов однажды зимой сказал Королеву в трамвае:

– Первая лекция Штаермана. Сейчас опять что-нибудь нам спляшет у доски. Сергей толкнул Михаила локтем, дико повел глазами: рядом с Пузановым стоял Штаерман.

После этого случая редкая лекция проходила без того, чтобы злопамятный механик не вызывал Михаила и Сергея к доске.

– Из-за этих танцев мы с тобой еще напляшемся, – мрачно острил Королев.

Каково же было его удивление, когда Штаерман поставил Королеву зачет, не спрашивая его ничего. То же случилось и с зачетом по математике. Семинары вел Лев Яковлевич Штрум, человек разносторонний, увлекающийся, любознательный. Помимо математики, он изучал атомную физику и даже писал работы по строению ядра. Штрум приметил молоденького черноглазого студента и удостоил его зачета. В отчете после экзамена педантичный математик записал: «Проверка знаний производилась главным образом непосредственно, в процессе самих занятий, постоянно... Часть слушателей, наиболее активные, получили зачет без опроса...»

Так как отметок тогда не ставили, трудно сказать, какие предметы особенно давались Сергею, но, по воспоминаниям сокурсников, учился он хорошо по всем предметам, был напорист, часто вызывался к доске, без конца тянул руку и вообще, судя по всему, был непохож на Королева одесского. Этому можно дать объяснение. Детство без сверстников и учеба урывками привели к тому, что Сергей не знал ребячьего коллектива, и в стройпрофшколе был если не затерт, то оттеснен другими. Гордый, самолюбивый, не привыкший уступать, он ушел в себя и медленно, трудно завоевывал то место в классе, которое заслуживал. Сделать это до конца он не успел: учеба в Одессе окончилась, но процесс самоутверждения продолжился в КПИ.

В Одессе Сергей постигал азы наук наравне со всеми. По своей подготовке ребята, пришедшие в стройпрофшколу, отличались мало. В Киеве Королев был заведомо образованнее подавляющего большинства своих сокурсников, учиться ему было легче, а доказать, что он не только не хуже, но лучше других, было необходимо еще и затем, чтобы завоевать желанный авторитет среди планеристов.

Летом 1925 года около месяца провел Сергей в Конотопе, куда его послали на практику. Жил он прямо в депо, в комнате отдыха подвижного состава. Наставником ему определили хоть и молодого, но опытного машиниста Ивана Гулина, который растолковал студенту все тонкости устройства паровоза вообще и отличия ЩП от ЭР. Королев слушал рассеянно. Иван брал его в рейсы и однажды даже разрешил «постоять за машиниста».

На какое-то время волнение, азарт и восторг Гулина, очень любившего паровоз, передались Сергею и он почувствовал пьянящую радость власти над этим жарким многотонным железом, но рельсы! Все убивали рельсы, движение по рельсам, заданность пути, несвобода. Сергей понял, что он никогда не сможет полюбить паровоз, как любил его Иван...

Вернувшись с практики, он опять все свободное время проводит в мастерской. В сроки не укладывались, все нервничали, особенно Яковчук: боялся опоздать на международные соревнования. Уже определилась советская команда планеристов. В Германию должны были отправить пять планеров: «Мосавиахим АВФ-21» конструкции С. Ильюшина, Б. Кудрина и Н. Леонтьева; «Змея Горыныча» В. Вахмистрова и М. Тихонравова; «Красную пресню» И. Артамонова; «Закавказца» А. Чесалова и КПИР – Д. Томашевича и Н. Железникова. Летать на них должны были самые лучшие наши планеристы: Арцеулов, Зернов, Кудрин, Сергеев, Юнгмейстер и Яковчук.

Королеву и раньше приходилось слышать эти фамилии, но сейчас, когда они произносились вместе, он опять ловил себя на мысли, что готов бегом бежать в Германию, только чтобы увидеть всех их сразу, познакомиться, поговорить, посоветоваться. Известно было, что советская команда из Германии отправится прямо в Коктебель на III Всесоюзные планерные соревнования, и Сергей снова вспыхнул надеждой добыть командировку в Крым.

Летом планеры строили под навесом во дворе института. Сергей работал очень увлеченно: хотелось поскорее начать летать. Через много лет Карацуба вспоминает Королева в эти дни: «Он был из тех, кому не надо было ничего дополнительно объяснять или напоминать. Ему надо было только знать, „что сделать“, а „как сделать“ – это уже его забота. И он ничего не делал сгоряча. Не помню случая, чтобы что-нибудь пришлось переделывать за ним».

Однажды, проверяя вместе с Карацубой сборку КПИР-3, Сергей завел разговор о Коктебеле. Карацуба мялся, ничего не обещал, да и не мог обещать. Хоть он и входил в планерную «элиту» КПИ, включить самовольно Сергея в состав команды не мог.

– Поговори с Яковчуком, – посоветовал Карацуба.

Сергей прикидывал, как похитрей начать разговор с Яковчуком, но ничего не придумал, разозлился на себя и, разыскав Яковчука, сказал без обиняков:

– Константин Николаевич! Я очень хочу съездить в Феодосию. Возьмите меня...

Яковчук жевал папиросу и, прищурившись, смотрел на Сергея:

– Тебя? А ты заслужил?

Как ни ответь на такой вопрос, все равно глупо получится. Королев молчал.

– Вот Железников заслужил. Томашевич не такой здоровяк, как ты, а весь год не разгибаясь вкалывал...

– А я что ж, не вкалывал? – зло спросил Королев.

– Без году неделю я тебя вижу, – быстро выдернув папиросу изо рта, отрезал Яковчук.

Кровь бросилась в лицо Сергея. Круто повернулся и быстро пошел, втянув голову в плечи, глубоко засунув кулаки в карманы брюк.

«Ну ладно... Погоди... Погоди...» – шептал он. Непонятно было, успокаивает ли он себя, угрожает Яковчуку или обещает что-то.

Осенью Баланин с женой переехал из Одессы в Москву. Мария Николаевна писала Сергею, что живут они на Красносельской улице, неподалеку от Сокольников, квартирка плохонькая, но обещают скоро дать другую, попросторнее и к центру поближе. В письме ни слова не было о том, чтобы и он перебирался в столицу, но по каким-то мелким штришкам, намекам увидел Сергей, что мама хочет, чтобы он приехал. А может быть, и не было вовсе этих намеков, но он очень желал их увидеть и увидел.

Несмотря на то что учился он хорошо и не было у него никаких задолженностей, «хвостов» и прочих студенческих тягот, он, как говорил Миша Пузанов, к «Киеву не прикипел». Странно, в Одессе не было уже ни Ляли, ни мамы, уже чужие, неизвестные ему люди жили в их квартире на Платоновском молу, но Одесса оставалась своей, а Киев был чужим. Сам не знал почему, но томился он здесь. Нет, наверное, знал, чувствовал. То, на что надеялся он в Одессе, что рисовалось ему такими радужными красками – киевские авиационные традиции, прогресс планеризма, – тут, в самом Киеве, выглядело иначе. Маленький, плотно сбитый кружок начинающих летчиков и конструкторов отнюдь не собирался с криками ликования распахивать навстречу ему свои объятия. Они были старше – пусть на несколько лет, но в молодости это значит много; они были опытнее, они знали друг друга уже не один год, и проникнуть в их круг новичку-первокурснику было невозможно. Они могли через несколько лет признать его талант и поверить в его опыт, но и через несколько лет они остались бы по отношению к нему мэтрами. Королев с первых дней повел себя в КПИ неверно, не должен был он бродить тут потерянным, робким провинциалом, наоборот, требовались живая энергия, напор, нахальство, черт побери! Не крошки надо было клевать, а кусать кусок. И не беда, если окажется он больше, чем можешь проглотить. Ничего, справился бы. Но время и инициатива уже потеряны безвозвратно. Ничего радостного не просматривалось, и каким образом положение можно изменить, он не видел. Успокаивал себя тем, что учеба идет неплохо, а это главное, но успокоения не было. Одной учебы ему было мало, хотелось свободного, нового интересного дела, в которое можно было бы влезть с головой, считать, мозговать, пробовать, строить, летать, обязательно летать! Хотелось своего дела! И вся беда в том, что в Одессе это свое, только ему принадлежащее дело у него было, а в Киеве не было.