В палате лежали и сидели на койках, в рваных простынях или вовсе без них десятка полтора старух. «К Шуре, к Шуре…» – зашуршали, как мыши.

– Здравствуй, мама… – сказала Люся без выражения.

Крошечная старушка натянула до подбородка сизое байковое одеяльце, под которым тело вовсе не угадывалось, и запричитала свое:

– Чего тебе, дяденька, не хочу, чего ты…

– Вот, мама, поешь, – Люся сгрузила на шаткую тумбочку гроздь бананов. – Почистить тебе?

Со всех коек потянулись костлявые руки в синяках от капельниц: «Дай, мне дай, дай покушать, дай…»

Люся очистила банан и поднесла к лицу матери. Старушка мелко затряслась и накрылась с головой. Люся отдала банан соседней бабке, и та жадно его сожрала.

На Камиля Людмила ни разу не взглянула. Только на улице, глубоко вдохнув сырого воздуха, расслабилась, опустила плечи – всякий раз, входя сюда, она вся непроизвольно сжималась, словно ожидая удара.

– Бедная ты девчонка… – сказал Камиль.

И Люся наконец разревелась и ревела долго, с икотой и судорожными всхлипами, жадно, как бабка, пожирающая банан.

В этот вечер она познакомила Камиля с сыном. Грех был отпущен, и Люсе показалось, что очень скоро жизнь каким-то образом совершенно изменится. «Он будет здесь жить, – сказала Людмила Петровна Вадику и Ире. – Все будет хорошо». И все они, как в многоместной палате, аккуратно легли спать. Засыпая, Люся почувствовала, что мама умерла.

Камиль нашел дешевую таджикскую бригаду. Лоджию расширили, объединили с комнатой и, заложив стенки кирпичом (благо первый этаж), утеплили. Сломали стену между комнатой и кухней. Новую фанерную перегородку в целях звукоизоляции с обеих сторон закрыли коврами. Вышло две уютные комнатки. В светлой («спальне») угнездились в ожидании птенца молодые, в «столовой» с небольшой коллекцией оружия, красиво развешанной Камилем по ковру, – «старики».

Семья замирилась вокруг нового и бесспорного главы, что свидетельствует о необходимости в любом обществе твердой руки. В относительном дружелюбии готовились к появлению очередного жильца.

В феврале Ира родила Люсе внучку, и центр семьи сместился к маленькой кроватке с лысым и на удивление спокойным человечком. Девочка, которую, вопреки настояниям бабушки, не пеленали, как бы олицетворяла вековую мечту человечества о покое и воле. Молодые вообще много экспериментировали, начиная с родов в воде. Разумеется, малышка вовсю рассекала в ванне. Ну и доплавались. Несчастье грянуло, когда никто, даже посторонний Камиль, уже не мыслил себе жизни без лягушонка с беззубой улыбкой. Однажды мимолетный сон сразил на миг усталую Ирочку, бесконтрольный лягушонок, вместо того, чтобы выдохнуть в воду, вдохнул. И был этот вдох последним. Много ли ему надо, бедному сухопутному лягушонку…

…Напиваясь, Вадик зверел. В трезвом виде просто ни с кем не разговаривал, жену иначе как «Ирод» не называл. А пьяный… На бедной Ирочке уже живого места не было. Здоровый Камиль еще мог справиться с горемыкой. Но не дай бог его поблизости не оказывалось: дело дошло до того, что одичавший Вадюша в щепу изрубил коллекционной шашкой дверь в ванную, где прятались мать с женой, и попер на баб, чисто Чапай. В лучших национальных традициях: соседи, милиция, квартира в клочья, битое стекло хрустит под ногами… Ира с черепно-мозговой травмой в больнице, Люся с Камилем кантуются у Алсу, пережидают очередной запой. Туда и прилетела весть о пожаре.

Из психушки Вадик вернулся в состоянии законченного овоща. Ира сгинула. Люся, изможденная старуха в свои пятьдесят два, изводила Камиля истериками. Отремонтированное после пожара многострадальное жилье тихо загнивало и погружалось в сугробы хлама, как бывает, когда из дома уходит надежда.

– Деточка, – говорил Камиль, когда Люся, отрыдав, оглушенная транквилизаторами, затихала в его объятиях. – Надо отдохнуть. В Гурзуфе у брата домик, окна в парк, рядом море, дельфины прямо к берегу подплывают…

– Да как же я его оставлю… – вновь начинала плакать Людмила, поскольку мать боролась в ней с женщиной и побеждала, отягощенная к тому же виной перед собственной матерью, которая вдруг стала являться к Люсе во сне с пугающей частотой – молодая, с длинной рыжей косой и вся в дерьме.

В конце концов, Камиль сдался и уехал в свой Гурзуф один. Звонил беспрерывно и даже прислал билет на фирменный поезд «Бахчисарай». Целую ночь проплакала Люся, щекой на глянцевой плацкарте: купе, нижнее место.

Единственная вещь, вернее, стихия, которая пробуждала Вадима от его тупого полусна, была вода. При слове «мыться» он впадал в беспокойство и даже ярость, плакал и отбивался. Из поджарого жеребца с ногами циркулем за год под действием препаратов бедный Вадик превратился в бесполую вздутую квашню. Квашня главным образом дремала; пробуждаясь же, требовала корма и монотонно материлась. «Пусть бы он умер» – эта страшная идея, можно сказать, овладела Людмилой Петровной и готова была стать материальной силой – при поддержке хоть одного какого-нибудь человека.

Вася Ширяев, придурок средних лет, отдыхал на задах своего овощного, где его из жалости держали грузчиком. С утра он перетаскал полтонны картошки и имел все основания выпить. С закуской было сложнее. На водку у Васи хватало всегда, закуску же он покупал обычно с аванса, а аванс был как раз позавчера. Так что Вася уже сутки не жрал и вид имел бледный, хотя и закамуфлированный грязью. И вот аккурат после первого стакана к нему, можно сказать, слетел ангел. Баба не так чтобы старая, но как бы пожеванная. Культурная, одним словом, гражданка в темных очках. Осторожно обходя тухлые лужи и кучи гниющего неликвида, баба приблизилась и давай рассматривать Васю поверх очков.

– Вам чего? – отчасти возмутился Вася, потому что не любил, когда ему мешали отдыхать.

Баба, видать, приняла какое-то решение.

– Хочешь заработать? – спросила. И добавила: – Если трепаться не будешь.

Вася встревожился. Не любил он, когда нельзя трепаться. И правильно не любил, потому что о хорошем деле молчать не просят. Но дело, о котором с натугой и треском в пальцах, маленько даже задыхаясь со страху, терла баба, Вася вообще никак не мог осмыслить. Для прочистки труб хватил он еще стакан и вылупил на тетку глаза, розовые, как окрашенные сквозь скорлупу пасхальные яйца. Потому что дело было не просто какое-нибудь беззаконное. Жуткое… мокрое, прямо сказать, дело.

– Не бойся, – шептала баба, – он сопротивляться не будет.

– Опухла ты, тетя? – Вася запаниковал. – Да я сроду никого не мочил! В седьмом классе только кошку раз повесил. Блевал после, как с политуры…

– Три тыщи дам.

– Сколько? – зарплата чернорабочего Васи Ширяева составляла две восемьсот.

– Пять, – испугалась баба. – Только смотри… Как тебя? Вася? Постарайся, Вася, быстро. Чтоб не мучился мальчик…

– Деньги вперед, – буркнул Вася, потупившись.

Выпил Василий этим вечером на славу. И закусил неплохо – салом, самсой, да плюс дармовыми апельсинами. А проснувшись под утро с чугунной головой, отлил и вспомнил про источник своего благосостояния. И вмиг протрезвел.

В девять утра из отделения, где Ширяева знали как родного, по указанному Васей адресу стартовали двое оперов.

Людмила Петровна делала Вадику укол, когда в дверь позвонили. Сердце бешено запрыгало – в груди, в горле, в животе – повсюду. На ватных ногах Люся медленно двинулась навстречу свободе и любви. И тут выросла перед ней мать – высокая, как в детстве, с рыжей косой вокруг головы и в чистой исподней рубахе. Мать раскинула руки, рассмеялась: «Бежи, доня моя, бежи шибче!» Ветер с реки сдернул панамку, ударил в лицо, Люська шагнула непослушными ножками, яркий свет вспыхнул, вода раскололась…

Менты услышали шум, что-то тяжелое глухо шмякнулось, посыпалось стекло… Позвонили-позвонили еще с полминуты и стали ломать дверь. Отмычки, козлы, опять забыли.

Ну и как, скажите на милость, не потирать ручонки и едва не повизгивать от предвкушения чудненькой забавы – долгожданного реванша над этим козлом, он же волчина позорный, – а тогда еще волчонок, щенок – ути-пути, какие мы были породистые, клубный мальчик-доберманчик, весь поджарый, весь такой моднявый, и вообще весь из себя. Папаша Левинсон, директор ансамбля песни и пляски «Калинка», с гастролей шмотки привозил, а этот красавец фарцевал в сортире. И никто не стукнул ни разу, вот ведь народ! А больше выгонять и не за что было. Учился, падла, хорошо и отлично. Интересно, почему евреи умные? А? Не все, конечно, но закономерность прослеживается. Процентов на восемьдесят.