Перед рассветом к отцу Константину подошел командир отряда, его школьный друг Сандро. Старая детская дружба не давала отделаться от мысли, что все они тут играют: понять эту войну Котэ не мог. На Пицунде прошло их общее детство, и почему надо взрывать эту землю, никто никому не объяснял. Став священником, он отправился сюда вместе с другими грузинами, ибо считал долгом поддерживать и укреплять дух солдат, среди которых было много тбилисцев, его товарищей, таких же, как Сандрик. Оружия Котэ сроду в руках не держал.

– Хочу исповедаться, бичо, – сказал командир. – Через час выходим в горы, Мамука ждет подкрепления, ночью там видели русские вертолеты.

Тут не надо быть стратегом. Ничего хорошего от этого похода Котэ не ждал.

– Чревоугодие, пьянство, сквернословие, богохульство… – перечислил сам конспективно.

Сандро кивал.

– Отпускаю.

– Жена ближнего?

– Ара! Ты что, как можно! – возмутился командир.

– Тайный грех?

Сандро молчал. Котэ с тоской смотрел в размытое небо. С низкой ветки орешника вспорхнул удод, сверкнул мандариновой грудкой.

– Бичо, – глухо сказал командир, – помнишь под Гудаутой маленькое село?

Еще бы Котэ не помнил. Несколько до фундаментов разрушенных домов, ни одного человека, только свиньи визжали под ножами.

– Пьяный я тогда был…

– Накурился еще, – напомнил священник.

– Плохо соображал, совсем чердак снесло. Ну, короче, пошел глянуть, есть ли кто живой. А там заросли кизила, шени дэда, красные от ягод. Сунулся туда пощипать, вдруг слышу, щелчок…

Новая волна смрадной тоски нахлынула, Котэ увидел, как все это было: в кустах мальчишка лет девяти, его обожженные страхом и ненавистью глаза, винтовка в грязных худых руках, осторожный щелчок затвора… Увидел, как на долгую секунду скрестились их взгляды, и Сандро шепнул: «Брось, бичо, уходи!» Но бичо прицелился – и сухая очередь опрокинула его на шипастые ветки кизила, и новые красные капли повисли среди листьев. Потому что Сандро стрелял гораздо лучше и даже с пьяных глаз соображал быстрее.

Котэ накрыл голову командира епитрахилью, положил ему на темя руку и сказал с глубокой грустью: во имя Отца и Сына, аминь.

И это тоже казалось игрой.

В горах погибли почти все. Котэ сидел в узкой сырой лощине и держал на коленях голову раненого мальчика, они вместе играли в университетской сборной. Котэ учился тогда в аспирантуре физфака, а мальчишка только поступил. Потом Котэ ушел в духовную академию, а этот паренек из Мамукиного отряда бросил университет, футбол и стал снимать кино. Он и здесь не расставался с камерой и снял пулю, которая летела прямо в объектив.

Оставшихся накрыли с вертолета. «Господи, – сказал святой отец, – возьми меня вместо него». Упал на оператора, вздувшаяся от ветра ряса опала, как черный парашют. Живы остались оба.

Котэ и Паата уходили все дальше в горы. Через несколько дней оператор мог идти сам, раненое лицо лечили травами. У священника был небольшой запас антибиотиков. Глаз, разумеется, спасти не удалось, но заражения не случилось.

Попадья Медея в числе остальных жен и матерей получила извещение о так называемой смерти храбрых. В тот же день родилась третья поповна. Во сне к Медее пришел муж и сказал: назови дочку Крошка, она будет счастлива. Такого имени в святцах не нашли, и крестили девочку Экой, Экатериной. Но звали везде и всегда Крошкой. Как приказал отец.

Мужчины перевалили хребет. На грузинском блокпосту их арестовали и привезли в Тбилиси. Паату с рыданиями увели из штаба домой пять женщин: мать, бабушка, сестра и две невесты, из которых он еще не успел выбрать. Котэ в Тбилиси знали все и отпустили без разбирательства.

Меда сказала:

– Я знала… Мы ждали тебя.

– Конечно, – сказал Котэ и уснул. Спящему Медея показала ему маленькую:

– Вот Крошка. Как ты велел.

Потом они сидели в саду, и Медея никак не могла понять, о чем говорит возвращенный ей за ее крепкую веру и верность красивый, как лебедь, мужчина – опора ее жизни. А он говорил: родная, любимая, ангел мой… Что я могу сделать? Я ведь сам сказал: возьми меня вместо него. Я хотел только, чтоб мальчишка жил. Я должен был просить об этом, потому что погиб другой мальчишка, ну это долго рассказывать… И Он, выходит, простил мне… Но ведь это знак, понимаешь, раз я жив, значит, Он хочет, чтоб эта жизнь принадлежала Ему, ну как ты не понимаешь…

Меда совсем запуталась в потоке местоимений. Она чувствовала, что происходит что-то дикое, только вот что? Ее женский, мирской, хотя и ангельский, ум не постигал этой путаницы, колючей этой изгороди, которую насадил ее Котэ, как Гога – огромные кусты плетистых роз в их саду; ветви, нагруженные алыми цветами, свешивались через забор, и матушка нарезАла всем прихожанам огромные букеты. Но эти теперешние его слова вовсе не цвели, они увядали и чернели, срываясь с его спрятанных в бороде губ.

Через неделю Котэ постригся в монахи и уехал из Тбилиси в далекий приход, в армянское село. Он стал настоятелем крошечного монастыря, где кроме него жили еще три послушника. Рядом построил совсем игрушечный храм, где сам и служил. Неподалеку стояли российские части, и было много русских. Так что православная паства его, можно сказать, заждалась, хотя и не с такой верой и трепетом, как когда-то Медея.

Через несколько лет нареченный для новой жизни Павлом (Паатой) умерший для мира Котэ за свои многочисленные заслуги был рукоположен епископом. Владыка близко сошелся с врачом из гарнизона, умеренно пьющим ветераном по имени Илья Ильич, тоже отцом троих детей – правда, сыновей. Тот часто навещал епископа в его «резиденции», владыка сам жарил во дворе шашлыки и угощал доктора прекрасным кахетинским. Выпив, Илья Ильич переходил на ты и убеждал владыку вернуться к жене.

– Подумай, отец, – задушевно заглядывал гость в черные, светящиеся простодушием и лукавством глаза хозяина. – Ей-то каково? Мы с Надей хоть и не бог весть как живем, я ж выпиваю, трудно ей… Но вот случись что со мной – она и не выживет. А уж я и подавно. Нельзя, отец, без семьи…

На что владыка пояснял терпеливо:

– Наоборот, дорогой, нам, чернецам, с семьей нельзя. Не положено. Семья – радость. А мы не для радости живем.

– А для чего же?!» – изумлялся веселый доктор.

– Для служения.

И тут добрый пьяница возьми да и спроси, точно кто толкнул:

– А что, отче, оставайся ты, к примеру, «белым» – в епископы-то не двинули бы?

И владыка с улыбкой отвечал – нет, дорогой, «белый» священник не может быть иерархом. Только монах.

– Выходит, владыка, ты карьерист? – усмехался Илья Ильич.

И владыка хохотал заливисто – выходит, так, сын мой.

Котэ до сердечной боли тосковал по жене, что само по себе было большим грехом. Опасаясь греховных мыслей, он перестал навещать семью. Дочки сильно скучали, Крошка спрашивала по нескольку раз на дню: где папа? Папа работает, отвечала Медея, что было правдой.

Гнев прорастал в ее сердце, лишенном опоры любви.

Владыка Павел усердно молился и странствовал Божьими маршрутами по своей епархии, по ее жутким, разбитым после войны, в мирное время дорогам, потому что все, кто выжил и удержался на этой земле, стали жить сегодняшним днем, не хотели трудиться и постепенно забывали Бога.

В свои сорок два года Медея оставалась все еще очень красивой, подобно многим породистым грузинкам. Глаза ее пылали, как в девичестве, но лицо бледнело и сохло, и губы растрескались и покрылись морщинами в посте любви. А владыка, который спал очень мало, так как труд молитвы отнимал у него чрезвычайно много времени и сил, засыпал быстро и крепко, как дитя, и плоть все реже мучила его. Он честно исполнял свой договор с Богом и от всей души надеялся, что Меда его понимает.

Вот тут мудрый Павел ошибался. Хотя помощь владыки Медея без гордыни принимала. Когда он в последний раз спустился со своих гор в их общий дом, утопающий в розах, она подошла под благословение, поцеловала ему руку, с улыбкой накрыла на стол и подливала вина. Но ни единого, ни единого, ни единого слова не сказала соломенная вдова.