…Черный «мерс» с мигалкой подрулил к станционному пункту охраны порядка; молодой мужчина с короткими бачками, в сером костюме, поднялся на крыльцо, а затем спустился, бережно поддерживая под локоть девицу в очках и мятой рубашке, в потертых босоножках, в ореоле дивных растрепанных волос. Спустя час с небольшим девица, а пожалуй что и дама, переданная другому точно такому же дяденьке, поднималась на борт небольшого спортивного самолета где-то возле эстонской границы.

Пашу Лариса больше никогда не видела, развели их заочно, аккуратнейшим образом. Свадьбу Киловацкий тоже обставил скромно, в загородной резиденции, в ближнем кругу, включая президента. Три дня на Мальдивах охранники не сводили с хозяйки глаз. Когда заплыла слишком далеко, из-за скал явился белоснежный катер с маленьким российским флажком, и обветренный, точно как эти скалы, капитан козырнул: «Лариса Ивановна, попрошу на борт!»

Лару гоняли по корту, пытали на тренажерах, ломали на массажных столах. Она сильно похудела, стала настоящей красавицей с печатью драмы на нежном лице.

На одной из премьер, которые просвещенный олигарх нередко посещал, встретилась давнишняя Галка рыжая. Лара обрадовалась, стала знакомить с мужем. Киловацкий кивнул и быстро отошел. Лариса сунула Галке номер сотового, но та сказала с улыбкой: «Я звонить не буду. Захочешь, позвони сама». «Почему?» – искренне удивилась Лара. «Ну подумай. Подумай, детка». Тут подошел один из коренастых типов с неподвижным лицом, которых она плохо отличала друг от друга, и прорычал: «Пойдемте, Лариса, ждут». И, полуобернувшись к Галке, подставил ладонь: «Давайте, что там у вас». Рыжая, скомкав бумажку с телефоном, бросила ему под ноги.

Среди многих объектов, принадлежащих лично магнату и его структурам, был охотничий домик в Карелии. Строила его интернациональная бригада: похмельные финны, жуликоватые хорваты, проворные турки и непременные таджики. Принимать объект Киловацкий в целях релаксации поехал лично, прихватив жену.

Абдаррахмон Ларису не узнал. Зато она признала его сразу. Если честно, в пресных и каких-то парфюмерных олигархических объятиях Лара нет-нет да и вспоминала бритый мусульманский лобок и нетривиальный петтинг. «Меж вами… ценою жизни… ночь мою»…

Улучив момент, сказала, не поворачивая головы:

– Плыви на остров, там жди.

Как уж топтуны ее упустили, непонятно. И вновь рвалась марлей белая ночь, морок без теней, и вода стояла тихим молоком. «Как роза?» – спросила перед рассветом. «Как гранат», – уточнил Дарик, отец восьмерых детей. Абдаррахмон был счастлив: у него стали родиться мальчики, один за другим, три богатыря.

Незаметно, как ей казалось, Лара пробралась к себе.

Абдаррахмон стоял на берегу озера и радостно жмурился на восходящее солнце, когда его неслышно и точно стукнули рукояткой «макара» по черепу, засунули в джип, увезли в лес и там умело, как барашка, полоснули по горлу – от уха до уха. И зарыли в рыхлую песчаную почву, куда так легко на полный штык входит лопата.

Чтоб было не так страшно, шепотом как бы пела: «Паша, солнце, я тебя люблю, замуж не пойду, трам-пам-пам, ля-ля-ля, погулять хочу…» Шла очень быстро, почти бежала и задыхалась от этой спортивной ходьбы и сопутствующего страха.

Санитарка сутки через трое с девяти до девяти. Часто прихватывала и весь следующий день, до нуля часов, другими словами до двенадцати ночи. Как Золушка, за сверхурочные. Вообще-то в этих случаях Тоня не ездила последней электричкой, спала в больнице до утра и не спеша шла на прямой автобус до Серпикова, прямо от метро, два часа от дома до дома, очень удобно.

В Серпикове, само собой, работы никакой не было, половина персонала среднего и особенно младшего звена (сестры и нянечки) жили под Москвой в различных пунктах вдоль Каширского, в основном, шоссе, но и по другим направлениям. Одной из первых этот санитарный путь из области в московские больницы проложила Тонина мама, рядовая медслужбы еще военной поры. Свой трудовой подвиг, как сказала завотделением, провожая ее на пенсию в возрасте семидесяти лет, рядовая продолжала и заканчивала в той же клинической больнице, куда устроила и Тоню. Родила Тонечку последней, восьмой, когда самой было уже под пятьдесят. Понятно, что девчонка вышла так себе. Ножное предлежание – такая довольно фиговая ситуация, когда плод, в данном случае Тоня Кривцова, идет вперед ногами и может по ходу дела задохнуться. Но Антонина не задохнулась, акушеры попались умелые, в той самой больнице, вытащили щипцами, маленько повредив голеностоп. Так что, сами понимаете – девушка не только косолапила по случаю ножки, смотрящей слегка внутрь, но и заметно прихрамывала. Но это как раз не сильно страшно, некоторые даже с полимиэлитом выходят замуж. Тоня знала одну красотку, правда, там дед чуть не миллионер. Так вот она вообще колясочница, регулярно проходила курс реабилитационной терапии у них в больнице. И у нее было два мужа и любовников штук семь. Последний, наркоман, ее и задушил в пакете. Ширнулся и надел на голову, типа шутки, вот так. А Тоне Бог красоты не дал. Нина Филипповна, мамаша – та интересная была, аж до пенсии, потом как с зубами пошла волынка – один за другим весь перёд повыдергала. А у Тони с детства зубики мелкие и темные, хоть рот не открывай, так в ладошку и смеется по сей день. И вся она какая-то мелкая и серенькая, мать так и зовет ее – мышонок. А за матерью и все. «Мышка, подотри, Мышонок, смени на второй койке…» Так что смеяться особенно не приходится. Тем более, работает Тоня-Мышонок в реанимации. Что ни день, кто-нибудь кончается. Неприятная и даже скорбная работа, но Тоня больных жалеет, всю душу отдает. Притом и доктор есть один, Олег Ильич, Тоня для него что угодно сделает, неделю без сна дежурить будет… Но – где тот Олег, а где она. И вообще, надо сказать, у них в реанимации почему-то все доктора – чистые артисты. Высокие, молодые, загорелые. И сестры, как на подбор, ангелочки. Наверное, считается, что для тяжелых больных это полезно – видеть над собой красивые лица и ангельские, полные зубов, улыбки… К раю привыкают.

Не Тонин случай. Даже волосами не в мать пошла, а в отца, лысого алкоголика, к общему облегчению помершего от печени прошлой весной. У Нины-то Филипповны копна, медная, без седины до старости, косу ложила вокруг головы, даже сейчас заплетает на ночь чуть не в пояс. А Тоня… эх, да что говорить. Мыший хвостик, вот и все. Глазами – это да, мать наградила. Русалочья зелень, изумруд. Да только – фиг ли толку? Важны-то не сами глаза, радужка-зрачок, а что в них. Чем изнутри светят. А у Тони ничем особенным ее замечательные глаза не светят. Смотрят просто и безо всякого выражения. Бывает такое специальное женское выражение в глазах – блядца. Вот у матери – чего есть, того есть, сколько угодно. У ней, болтают, и дети-то от разных мужиков, потому как у папаши по пьяни чуть не с тридцатника на полшестого висело. На самом-то деле не от разных, а от трех. Один еще с войны, майор. От него первый сын, сам теперь военный полковник. Племянники старше Тони, и она выходит их детям бабушка. Второй в Серпикове проживал, директор лесхоза. Тоня фотку видала – Добрыня Никитич, как на картине. Мать у них в семействе подрабатывала за домработницу. Десять лет любви, как один день, трое от него, все парни. Потом убили, конечно. Воровать не хотел. А как на такой должности не воровать? Ну и все. На лесопилке шарахнули по башке «тяжелым тупым предметом». Бревном, чем же еще. А после еще врач был. Благородный такой дядька, на лося похож. Этот сам умер, годами. От него три девки, красоты буквально неописуемой. А Тоня – не иначе, по случайности – от четвертого, законного папаши. Вот и уродилась. От слова «урод». Братья-сестры разъехались с семьями, остались они с матерью вдвоем.

Короче, в этот самый день надо было домой пораньше, у мамы сердце прихватило, отпустили с полсмены. Автобус в 21.30 ушел, следующий через полтора часа. Погнала на электричку, успела. Приехала в начале первого, перрон пустой, вокзальная площадь – тоже. Идти недалеко, всего-то минут пятнадцать, если бежать. Вот Антонина и мчалась, припадая налево и в ужасе исполняя шепотом хит сезона.