Все еще красивый, но неуклонно разрушающийся господин топчется на углу у Почтамта. Ему дважды предложили выпить вконец разрушенные личности, безошибочно признав в нем своего. Верная Ада опоздала на полчаса. «О господи, Лёка… До чего ж ты жалкий, бедный мой! Куришь… – Погладила по щеке. – Ты б хоть побрился, милый. Чем тебе помочь? Ну хочешь, зайдем тут недалеко, пивка выпьем? А? Ну смотри. Знаешь, давай встретимся – вот хоть в понедельник, посидим нормально, перетрем… У меня сейчас клиент, прости ради бога, я позвоню!» Коснулась его губ душистой щекой и унеслась, паруся легким шикарным пальто.

Скорбным, темным, промозглым октябрьским утром Леонид Ефимович, проснувшись, нашел на столе записку: «Сил моих больше нет, Лёня, за вещами приеду позже».

И приехала. Вышла из лифта, как из самой ночи, с мокрой кудрявой головой, с плаща лило, словно с андерсеновской принцессы. «Вот… – жена подняла к нему залитое дождем родное лицо. – Не могу так… Давай попробуем сначала…» И в этот миг последней надежды из спальни, шаркая большими коленкоровыми тапками, выполз крокодил в стеганом халате, сонно зевнул и сказал: «Ух ты, ну и дожжычек! Простудишься, зайка, иди в постельку…»

…Заведующая отделением больницы имени купца Алексеева, известной как «Кащенко», Фаина Яковлевна Фикс усталая, но довольная возвращалась с дежурства. Прекрасный больничный парк сверкал под свежим снегом, Фаина Яковлевна получила штуку баксов за госпитализацию симпатичного мальчонки, косящего от армии, и с завтрашнего дня уходила в отпуск – из зимы в лето.

На лавочке возле корпуса сидел старик. Для прогулки больных было слишком рано – только что кончился обход. Для посетителя – тем более. Бдительная Фаина Яковлевна, важно семеня, подошла и прямо спросила: «Вам что здесь, товарищ?».

Старик в какой-то тлетворной беретке и не по годам залихватском клетчатом пальтеце поднял голову. Фаина Яковлевна, обладавшая феноменальной зрительной памятью, ахнула.

– Леонид Ефимыч! Откуда… Зачем вы здесь? В такое время?

– Самое время, Фаина Яковлевна, – дернул щекой адвокат, когда-то вытащивший еще молодого и неопытного доктора из скверной истории с взятками. – Я очень, очень болен… Фаина, сжалься надо мною!

Левинсон закрыл лицо руками в женских шерстяных перчатках и разрыдался.

Летом и зимой Леонида Ефимовича отпускают домой. Тихо и терпеливо он отсиживается на своей половине дачи, пережидая ремиссию. Квартира и вторая половина дома после развода остались у жены с дочкой. Иногда к нему пускают внука. Они играют в шахматы, дед все чаще проигрывает. «Да ну, – смеется чудо-ребенок, – с тобой неинтег’есно!» Плошка сгинула, как ночной кошмар. Примерно в августе она начинает являться ему во снах в виде огромного крокодила, старается перекусить несчастного пополам. Старик кричит и просыпается. Это первый сигнал подступающего обострения. В начале сентября зять отвозит его в клинику. Фаина ушла на пенсию, но Леонида Ефимовича в отделении уже знают и любят. Повторно он ложится в марте – до июня. Денег с мажора не берут.

Просто удивительно, как у Женьки, такой великолепной красотки, родился этот уродик. Вылитый утенок Дональд. Женькино очарование в Ульяне отразилось, как в кривом зеркале: аккуратно вздернутый носик – невероятной курносостью; полные, луком изогнутые губы – резиновой губошлепостью; ямочка на круглом подбородке – глубокой вмятиной. Ну и глаза, знаменитые чуть раскосые Женькины очи вылезли у лупоглазой девочки где-то на перифериях лица, ближе к ушам.

Впрочем, пока Уля была маленькой, она вызывала всеобщий восторг. Во-первых, рукастая Женька наряжала дочку, как куклу. И во-вторых, ее утячья голова клубилась столь неукротимыми золотыми кудрями, что каждый встречный и поперечный только и восклицал: ой, какая прелесть!

Будучи в маму сто– и даже двухсотпроцентной женщиной, Уля легко поверила, что она именно не что иное, как прелесть. И, подрастая, вела себя соответственно, на подруг смотрела свысока и с легкой жалостью (почему их у нее, собственно говоря, и не было), а над мальчиками смеялась. Между прочим, хотя кое-кто из старшеклассниц уже попробовал новых ощущений, Уля единственная встречалась сразу с двоими, причем по полной программе.

По мере того, как дочь таким образом взрослела, Женя отнюдь не старилась. Даже когда у нее обнаружили опухоль и отрезали ее прекрасную круглую грудь, и она стала пристегивать под бюстгальтер полушарие протеза, – даже эта неприятность ее ничуть не испортила, и молодой хирург-онколог влюбился в нее. Из больницы Женька вернулась совершенно счастливой, пополнив парк своих любовников этим хохотуном с чистыми, коротко остриженными ногтями на могучих лапах.

Было бы несправедливо утверждать, что Уля плевала на мамину болезнь и ее неразборчивую жизнь в целом. Например, она ездила к отцу, когда тот ушел окончательно; под видом консультаций по физике перед выпускными экзаменами затеяла миротворческую операцию. Папа сказал: глупышка ты моя. И нос прищемил двумя пальцами. А потом, уже когда Уля ходила гордая и беременная, не зная точно, от кого, папа потрепал ее по кудрявому затылку и опять сказал: ты моя дурочка, вся в мать… «В смысле?» – насторожилась Ульяна. «Да в смысле отвернуться нельзя».

А потом сразу одно за другим. Папа уехал с новой женой в Израиль, у мамы нашли опухоль, а Уля родила. Ну и тут уж, конечно, ей стало немножко не до мамы.

Улины соискатели (двое бывших одноклассников и один взрослый дядька из Питера, отдыхали вместе в Коктебеле), надо отдать им должное, Уле звонили и писали электронные письма. Жениться, однако, не предлагали. Ленинградец, сказать по правде, был женат и про интересное Улино положение не знал. Ну, онколог, понятно, лицо тут и вовсе постороннее, на него вообще никто особо не ориентировался, тем более он обожал, что называется, травить идиотские бородатые анекдоты с душком, и Женя с ним довольно оперативно рассталась – быстро и легко. Намного легче, чем с грудью.

Итак, проживала в спальном районе Москвы, на улице, что характерно, Свободы семья из трех поколений женщин и детей, которой решительно не на кого было опереться, кроме как друг на друга.

Отчество дали малышу «Ульянович», хотя бабушка утверждала, что такого отчества быть не может, потому что мужчин Ульянами не называют. Уж наверное, ухмылялась резиновым ртом Уля, если называют Авангардами, уж небось и Ульяном можно. И прадедушка младенца Авангард согласно кивал ей с небес. Крестили же паренька коротко и ясно: Петром.

Ульяна по-прежнему жила с самоощущением «прелести», в котором Петр Ульянович ее не только не поколебал, но упрочил. Настолько, что перед напором самодовольной девицы не устоял знаменитый телевизионный продюсер и взял ее в свою передачу «Без паники», сперва рядовым редактором, а вскоре и ведущей. Пять ночных эфиров в неделю. Бабки ломовые. Женька, белозубая, ни одного седого волоса, по-прежнему немножко шила на заказ, а в основном возилась с внуком, поскольку Уля валилась с ног. Телевидение, если кто не знает, высасывает людей, как креветок, и фон в Останкино очень нездоровый – в прямом, физическом смысле.

Приехав однажды, как обычно, в два часа ночи, Ульяна застигла маму в экстазе нового романа. Сияющая Женька выскочила в прихожую и горячо зашептала: «Только не колись, что ты дочь. Сестра, поняла? Мне тридцать два, поняла? Петька племянник, а ты – сестра, умоляю!» На кухне, прислонив к стулу тяжелую трость, сидел умопомрачительный Грегори Пек из «Римских каникул». Мать, видно, это четко осознавала и чисто работала под Одри: завитая челка, белая строгая блузка, широкая юбка, изумленные заячьи глаза. Ну вот где, интересно, она его откопала, сидя дома?

Уля выпила с гостем замечательного португальского портвейна, выслушала сообщение о своем поразительном сходстве с Женечкой, похвалила Дмитрия за наблюдательность и ушла к Петяше спать. Однако не спалось что-то. Мама с Дмитрием тихо смеялись на кухне, звенели посудой, потом настала тишина. Потом хлопнула входная дверь. Мама долго плескалась в ванной и басом пела «Беса ме, мучо!»