Суд, невыносимые глаза жены, горе дочки, презрение (или снисхождение, что одно и то же) – не «общества», дура ты ненасытная, но сотни-другой людей, что образуют его необходимую питательную среду… Конец карьеры, конец такой любимой, отлаженной, смазанной жизни, летящей по гладкому шоссе примерно новорижского направления… Конец. Даже без приговора. Он знал, как защищаться, блестяще провел десятки подобных дел – девки-провокаторы бесчинствовали у нас почище всякой политкорректной Америки. Ну а если все-таки… Вероятность ничтожна, но не исключается. И тогда – конец физический. Лагеря, да еще с такой статьей – не выдержать.

Все это Левинсон просчитал за пару мгновений, пока Плошка успела чисто физиологически насладиться эффектом. Жар прилива обдал ее, как ветер египетской пустыни, где она побывала в прошлом году (слава богу, без Гуревича), смертельно заскучав от вида дурацких пирамид. Как и тогда, Тамара Васильевна, побагровев, сильно вспотела.

– А знаешь, Лёня, – мечтательно проскрипела подруга юности, – есть у меня один висяк… Разбойное нападение с убийством. Может, нам и его тебе пришить? Семь бед – один ответ.

– Это вряд ли, – криво улыбнулся адвокат. – И имей в виду. Я тебе не по зубам. Строго говоря, ты даже не имеешь права вести мое дело. Личные мотивы, Тома.

– Докажи.

– Не смеши. Двух свидетелей за глаза хватит. А будешь рыпаться – раздавят тебя, солнышко, как вошь. – И уточнил: – Как мандавошку.

– Ах, Лёнечка, мандавошка – тварь живучая. Мне ли не знать?

Опасная, опасная мразь… И неглупая. Тварюга…

– Ладно, Левинсон. На сегодня хватит. Прочтите, подпишите здесь и здесь: «С моих слов записано верно». И подписочку о невыезде, будьте так любезны.

Выйдя на бульвар, Леонид Ефимович обнаружил полное моральное и физическое истощение. Опустился на скамейку, пожалел, что бросил курить. Подошли две макаки: молодой человек, не найдется сигареточки?

– Давно в обезьяннике не сидели?

Девок сдуло.

Мысленно прогнав поименно всю записную книжку, Левинсон остановился на одном человеке, кто годился сейчас в любом качестве: друга, консультанта, собутыльника, доверенного лица.

Как и ожидал, Ада, ни о чем не спрашивая, распорядилась: через сорок минут, «Узбекистан». На паритете не настаиваю.

Золото, чистое золото. Левинсон до сих пор не понимал, почему они расстались. Видимо, слишком умная оказалась. Умные, а особенно остроумные женщины вселяли в Лёню тревогу – как некая аномалия. Специальностью Ады была «гражданка» – не экстремальные уголовные, а обыденные гражданские дела. Но тем тоньше разбиралась она в психологии повсеместно уродливых отношений, тем искушеннее и мудрее смотрела на вещи.

Лёня с нежностью наблюдал, как бывшая жена поедает фруктовый плов. Ада обладала счастливой особенностью делать все с аппетитом, с детским самозабвением.

– Ну, Лешка, ты влип! – она радостно сверкнула идеальными зубами. – Эта гнида тебя замочит. Помолчи. Прекрасно я знаю твоих «генералов». Что, со всем этим говнищем ломанешься по карельской березе?

«Карельской березой» демократичная Ада называла все, к чему питала стойкую классовую брезгливость: департаменты, министерства, Кремль.

– Не ходи никуда, Варенуха. И не звони. Очень правильно сказано: хуже будет. Советую с барышней договориться. Зуб даю, эта твоя Миска…

– Плошка.

– Прекрасно. Она влюблена в тебя по сей день.

– Ты рехнулась.

– Лёка… – Ада позволила себе грустный вздох. – Ты не из тех мужчин, кого забывают…

– Вот она меня и не забыла, блядина!

Длиннобровый официант, вздрогнув, пролил коньяк на скатерть. Ада виновато ему улыбнулась.

– Короче. Если тебя интересует мое мнение: никакого сора из избы. Что знают двое – знает свинья. Вас уже и так двое, да плюс девка, да ее родня, и все как один свиньи. Включая тебя. Так что идешь к этой своей Ми… Плошке и тихо-мирно да-га-ва-риваешься. Деньги на бочку, и все такое. Дело надо закрыть. Амбиции и прочую фанаберию – в задницу.

– Ну не знаю… – Левинсон задумчиво глотнул коньяк, сморщился. – Есть же, в конце концов, гордость…

Ада весело рассмеялась, сунула ему в рот маслину:

– А чем тебе особенно гордиться-то?

Тамара Васильевна на стук не откликнулась, а когда Левинсон просунул в дверь голову, обратила на него лукавые глазки и неожиданно сказала:

– Ку-ку.

Крокодил кокетничал! Мама дорогая, крокодил принарядился в цивильное: новый блондинистый паричок, бусы из фальшивого горного хрусталя, серебристая декольтированная кофта с черной розой – эмблемой печали на груди. Дальше – стол. На столе – сигареты с ментолом.

– Угощайся.

– Не курю.

– А я вот закурила на старости лет.

Что-то шло не так. Леонид Ефимович не вполне понимал игру следователя – на этот раз «доброго», но с какой целью? Не признание же из него тянула, на черта оно ей нужно, его признание. А Плошка между тем открыла сейф, вынула бутылку недорого «Red labеl».

– Выпьешь?

Плеснула на четверть в два конторских стакана, подняла свой:

– Ну, не чокаясь – за погибшую любовь!

– Тома, ты прости, но если у тебя есть вопросы, то давай.

– Конечно, ну конечно. У меня полно вопросов, господин адвокат. Вот, например, такой вопросик…

Господи помилуй, да она пьяная!

– Что вы предпочитаете: провести со мной бесподобную ночь – или париться на зоне?

Левинсон хлопнул дверью и на следующий вызов не явился.

Плошка позвонила на мобильный:

– Советую реагировать на повестки, Левинсон. Или хотите прибыть под конвоем?

После очередного «допроса» Тамара попросила подвезти ее домой.

– Зайдем?

А, черт с тобой, жаба, подумал Левинсон. Не расстрел же, в конце-то концов.

Ах, Леонид Ефимыч, лучше б тебя расстреляли! Хоть быстро, раз – и отмучился.

Плошка велела ее раздеть. Потом долго, мокро взасос целовала. Потом пихнула на кровать и принялась топить в своем целлюлите. Она пыхтела, стонала, кричала, то залезала на окостеневшего, как в зубоврачебном кресле, профессора верхом, то сползала к его паху… О, пакость… Никогда не думал мажор Левинсон, что простой человеческий коитус может быть такой истинно лубянской пыткой.

Прислушиваясь к Плошкиному храпу, Леонид Ефимович стал осторожно выбираться из жутких объятий. Но Тамара крепко сжала его сморщенную плоть и сонно пробормотала: «До утра, зайка, до утра…»

Месяц «растлителя» никто не беспокоил. Леонид Ефимович ожил, встряхнулся, расправил плечи, стал ненароком опять постреливать по сторонам…

Звонок из прокуратуры грянул, как залп «Авроры». «Зайди, – сказала Плошка без увертюры. – Есть разговорчик».

Вот ей-богу, она честно хотела закрыть дельце за неимением. Уже и докладную подготовила. Но тут, понимаете ли, возник один хмырь… У нашей курочки, в смысле у потерпевшей, серьезненькие связишки. В общем, майора вызвал генерал. Приказик – следствие продолжить. Майор готова, в свою очередь, запустить кой-какие собственные рычажки и механизмы, готова побороться… Но Лёнечка же понимает, это очень и очень, о-хо-хо, сложненько, рискованненько… Крокодил сладко чмокнул.

И вместо гладкой трассы потянулись перед мажором глухие окольные тропы. Не проходило недели, чтоб не вызывала его на ковер (часто буквально, непосредственно в кабинете) следователь. Леонид Ефимович осунулся, потерял аппетит, приобрел привычку затравленно озираться. Жена водила его по врачам, светила советовали отдых и смену обстановки. Профессор уехал в Грецию. В первый же вечер в дверь его люкса игриво постучались: та, та-та, та-та. Ну, дальше вы догадываетесь.

Их стали видеть вместе. «Питательная среда» готова была простить всех малолеток Москвы и области, и даже одобрила бы такое гусарство – но не бабу-мента. Жена стала спать отдельно и вставала, опухшая от слез. Дочка ушла жить к мальчику.

Едва ли не самый модный и успешный адвокат столицы проваливал одно дело за другим. Клиентура стремительно таяла.