Да не умные! – осенило тут следователя районной прокуратуры Плошко Тамару Васильевну. – Хитрые, сволочи, хитрожопые, это да. А умный тот, кто вдаль смотрит, ждет своего часа и – раз! – нападает неожиданно и внезапно, без бреха, в отличие от идиоток-пустолаек. И в горло. И вершит расправу с той стороны, откуда вражина вообще не ждет.

Отчего же следователь и майор органов внутренних дел Плошко Тамара питает такую, судя по всему, застарелую и личную неприязнь к Леониду Левинсону, подозреваемому (а в сущности, обвиняемому) в растлении несовершеннолетних? Это вопрос деликатный, и сама Тамара Васильевна изобретает различные причины классово-идеологического и имущественного характера, не исключая и национальный аспект… Но, будем откровенны, все это чистая фигня и демагогия. Муж Тамары, полковник Гуревич, знатный гаишник, хотя и не так уж ею горячо любим, но ведь терпит же она его больше двадцати лет, если считать добрачный период сексуально-половой связи. И прижила с ним двоих пареньков, вполне прикинутых ребятишек, старший из которых обитает в настоящее время в школе бизнеса, штат Орегон, обучаясь на юрисконсульта. Пристроен и младший – в дорогую гимназию с монархическим уклоном. Так что не такой уж Тамара Васильевна несгибаемый и железобетонный Феликс по части национал-патриотизма, а также чистых рук и прочих реквизитов знаменитой ментовской чести. Я бы сто раз подумала, прежде чем назвать ее неподкупной. Ах, друзья, коллеги, юридические и физические лица! Сожалею, но это – не самое сильное место майора.

Сильное же место Тамары Васильевны располагается далеко не в коренастой ее голове, и уж конечно не в мстительном сердце. И даже не в руках, пухлых и когтистых, и загребущих на зависть. А располагается оно… прямо даже не знаю, как сказать помягче, избежав циничных кривотолков…

В общем, говоря коротко и образно. Учась на юридическом факультете МГУ (вместе с ныне подследственным, а в прошлом отличником учебы, шахматистом и фарцовщиком, плюс великолепным красавцем Лёней Левинсоном) Тамара Плошко, бессменный член факультетского бюро ВЛКСМ, славилась в студенческих кругах… Нет, не могу. Пообещайте, что следующую зловонную строчку вы закроете каким-нибудь ландышем серебристым. В общем, популярная барышня была известна всему юрфаку как (прости, Господи!) «комсомольская давалка». Вот. Как ни крути, но сказать об этом надо, ибо многое объясняет.

Студентка Плошко, будучи лишена последних женских аргументов, как то: глаза, ноги, кожа, волосы, – каковые являются компенсацией общего эстетического упадка, – сама себе нравилась чрезвычайно. Корявенькое существо, пучеглазое, но практически без ресниц, гордо печатало шаг по коридорам и улицам и шибко драло толстый утиный нос. Нервировали только прыщи, но из специальной литературы она узнала, как от них избавиться. К своей дебютной жертве Плошка подползла на сеновале в колхозе, на так называемой картошке. В темноте избранник не разобрал что к чему, а с первыми, как говорится, лучами солнца в ужасе бежал.

Чаще всего она брала мальчиков тепленькими, после активных студенческих пирушек, куда ее, признаться, не приглашали. Являлась незваной, вызнав адреса и явки окольными путями. Не гнать же человека. Тем более, не являлось секретом, что и своим крошечным, как у судака, ротиком она тоже работает с большой самоотдачей, что отчасти повышало ее рейтинг.

Дошла очередь и до звезды первой величины. Левинсона Тамара побаивалась. В отличие от прочих, с которыми Плошка лишь утоляла зов жадного либидо, Лёня ей нравился. Ну, то есть настолько, насколько этой росянке мог кто-то нравиться по-человечески.

Ох, как уж она мела хвостом, едва завидев свою любовь! Незамечаемая, кралась по пятам, чтобы сесть рядом в аудитории или в метро. Провожала до дому – сначала плетясь сзади шагах в десяти, постепенно же сокращая дистанцию, и, в конце концов, обмирая от собственной бравости, ухватила долговязого неотразимчика под руку – на уровне своего плеча.

– Слушай, Плошка, – вырвал тогда Левинсон локоть. – Ну что ты за мной таскаешься? Тебе что, других кобелей мало?

И Плошка, подняв полные слез глазки, шепнула:

– Я люблю тебя, Лёня.

– Ой нет, – попятился Левинсон. – Только не это.

И побежал прочь, легко перепрыгивая через лужи.

И вот, тридцать лет спустя, на блистательном пике климакса, в кромешной тоске сожительства с Гуревичем (безусловным представителем двадцати процентов ослепительного еврейского идиотизма) – Тамара Васильевна Плошко получила своего смертельного оскорбителя на блюдечке с голубой каемочкой.

Леонид Ефимович Левинсон, профессор права, член Московской коллегии адвокатов и, что называется, мажор был слишком уж красив и богат, чтоб не позволять себе скромные грешки. И слишком умен, чтобы скрывать их все, ибо безупречность такого мужчины подозрительна. Жена на все смотрела сквозь пальцы, дочь папу боготворила: практически счастливая семья. Осмелюсь, однако, предположить, что граф в свое время погорячился, пренебрежительно указав на одинаковое счастье счастливых семей. Профессор не просто погуливал налево. К сожалению, его превосходительство брал-таки под покровительство молоденьких девиц – что, несомненно, придавало семейному счастью тревожную эксклюзивность, несколько чересчур пикантную остроту. Обычно девочки довольствовались малым: Канары, цацки, шуба. Ну, съемное гнездо на Пречистенке. Однако нашлась поганка, которая выкатила совершенно дикое требование: жениться. И это бы еще полбеды. Но поганке не исполнилось восемнадцати!

И в один прекрасный день Леонида Иосифовича вызвали в прокуратуру. Так что, сами видите, история простая и пошлая, как баковское изделие.

Фамилия следователя на повестке и далее на двери кабинета ничего Левинсону не сказала, ни о чем не напомнила. Бесследно уплыла из памяти униженная и оскорбленная серая утица.

Постучался.

– Подождите! – властно из-за двери.

Постучался и заглянул через пятнадцать минут. Тетка в майорских погонах и грубом парике подняла от бумаг тяжелые щеки:

– Кажется, ясно сказано: ждите. Приглашу.

– Но время назначено, у меня дела…

Как могла, майор растянула микроскопический ротик.

– Дело у вас сейчас одно. Но если уж вы так спешите… – (легкий отвратительный всхрюк), – прошу, будем его срочненько заводить.

Часа три мытарила адвоката следачка. Выспрашивала, сука, подробности, тыча в клавиатуру компьютера два неуклюжих пальчика. Называла статью, которая ему светит (титулованный правовед уж как-нибудь был в курсе). Пугала, как расправляются в лагере с насильниками, а пуще с растлителями (слыхал профессор и об этом). Рисовала чудовищные перспективы позора и изгнания из общества.

– А как вы себе представляете общество? – спросил вдруг подозреваемый с ласковой улыбкой.

И Плошка, не будь дура, отвечала истинно по-королевски:

– Общество-то? Ну, допустим, я.

– Простите, как прикажете в этой связи вас называть: «гражданин следователь» или «гражданка следователь»?

Майор выдержала сильную паузу.

– Ты, Лёнечка, можешь звать меня Плошкой.

Левинсон поперхнулся. Он внимательно, даже надев очки, вгляделся в довольно гадкую рожу под слоем всяческой бестолковой штукатурки. Что-то мелькнуло из далекой юности, какая-то постыдная сценка, но в чем или, вернее, в ком заключалась ее постыдность, – вспомнить не мог.

– Не узнаёшь… – с какой-то зловещей грустью посетовала Тамара Васильевна. – А ведь мы были довольно близки.

– То есть? – содрогнулся подозреваемый. – В каком смысле?

– Напомнить? – В голосе и рачьих глазках следователя громыхнула и одновременно сверкнула угроза. – «Комсомольская давалка», так вы меня звали. Ну?

Леонид Ефимович зажмурился. Он вспомнил. Можно сказать, прозрел. И мгновенно прокрутил в своей умной голове всю партию. Он знал женщин, еще как знал. И понял, что на этот раз ему не вырвать локоть из лап гадины, не убежать на длинных ногах, перепрыгивая через майские лужи. Отвергнутый крокодил тридцать лет расковыривал рану, ждал свою непрощенную добычу, – и дождался. Не выпустит.