«Любовный бред» – известный в психиатрии диагноз. Одна история болезни поразила меня настолько, что, написав рассказ с таким названием, я уже не могла остановиться и стала собирать аномальные истории любви – или сочинять их. Так появился цикл «Любовный бред» – 21 текст о любви абсурдной, странной, порой страшной, иногда смешной или печальной. Любви на перекрестке трех дорог: жизни, смерти и безумия.

Ни на какие вопросы Медея не отвечала. Только раз, когда старенький и стройный, как мальчик, прокурор спросил, верит ли она в Бога, обвиняемая громко засмеялась (отчего все присутствующие содрогнулись и, несмотря на заключение судмедэкспертизы, уже не сомневались в том, что бедняга, как говорится, «ку-ку») и крикнула: «Засуньте себе вашего Бога!»

По воскресеньям, когда Котэ обычно гонял с пацанами в футбол, с галереи спускались тетя Натэла с Медой, обе в длинных юбках и платках – мать в черном, как все старухи, хотя старухой не была, а была красавицей, Меда – в цветном, и тоже красавица, чистая и нежная лицом, чуть хмуря для важности тонкие брови и сжав губы, от которых Котэ не мог оторвать глаз. Ведь ему было уже четырнадцать, у него пробивались усики, а соседке шестнадцать, и она обращала на него ноль внимания. Меда бросала на мальчишек косой взгляд и презрительно усмехалась, от чего Котэ, да и не он один, сходил с ума, и выпячивал грудь, и бежал вразвалку, пыля и с треском круша ореховую скорлупу.

Тетя Натэла с дочкой пели в церковном хоре. Многие во дворе помнили отца тети Натэлы. Дед Меды был убит в храме в тот жуткий и тайный день 9 марта 1956 года, когда, по слухам, в Тбилиси расстреляли чуть не тысячу человек. Котэ ничего этого не мог помнить и не знал, как солдаты новой власти стреляли в толпу, навалившую на площадь Ленина, бывшую Берия, отметить годовщину смерти Вождя и отчасти бога. Котэ еще не родился тогда, а Меда уже родилась и сразу лишилась дедушки. Солдаты ворвались в набитую битком церковь, где дедушка читал заупокойную молитву, и принялись палить. Настоятель маленького храма в тот момент не придавал значения тому, что Сталин – убийца и исчадие. Он был для него одним из рабов Божьих, и дедушка исполнял свой долг пастыря. И его убили. И еще много народу перебили, как куропаток. В том числе и мальчишек, на свою беду постарше Котэ и Меды, мальчишек и девчонок, облепивших 9 марта 1956 года деревья вокруг площади и по всему центру: день за днем, всю неделю с третьего числа они срывались с уроков и бегали на «шатало» – весело было.

Что касается Меды и ее мамы Натэлы, то они продолжали, как могли, дело дедушки и служили Богу своими хрустальными голосами. Натэла – сопрано, а Меда – редким diskanto angelo, который присущ обычно мальчикам (ломаясь навсегда после тринадцати), а у девочек практически не встречается. Регент прочила Медее оперную карьеру, но ошиблась. После первых родов голос пропал.

Почему Меда согласилась выйти замуж за соседского мальчишку, для многих осталось загадкой. То есть понятно, что Котэ красавицу в конце концов «дожал». Десять лет караулил за каждым углом, заваливал соседский балкончик ворованными розами. Десятиклассником провожал в институт (вопреки ожиданиям регента Меда поступила в педагогический на отделение дефектологии: мы забыли упомянуть о ее братишке-дауне, собственно говоря, старшем брате, но по сути – младшем, совсем беспомощном и неразумном). Котэ ждал под дверями и таскался за ней повсюду. В том числе и в церковь, конечно, которую Меда отнюдь не бросила, а возглавила там воскресную школу для таких же убогих, как косолапый Гога.

Котэ был не только моложе Меды, но и на голову ниже ростом. И если честно, несусветная красавица стеснялась своего ухажера. И вот это-то и было его козырем, о чем никто не догадывался. Дело в том, что Медея являлась фактически ангелом. И нипочем не допустила бы ни малейшей обиды или несправедливости в адрес ближнего, почему и считала себя обязанной быть к Котэ особенно доброй и великодушной, изо всех сил скрывая досаду.

Ну и Гога, конечно. Вот кто любил Котэ, как умеют любить только больные дети и собаки. Уже школьником Котэ понял, кто может быть его эмиссаром в этой неприступной крепости. Он подолгу и ласково беседовал с косноязычным Гогой; покупал ему в «Водах Лагидзе» сливочную с тархуном и пломбир; чуть не каждый день они вместе смотрели любимый Гогин фильм «Человек-амфибия», который не сходил с экрана кинотеатра Руставели двенадцатый год. Да, можно смело сказать, что Гога обожал Котэ, своего единственного друга.

Между тем, женихов у Меды становилось все меньше. По грузинским меркам она перешла границу молодости и неумолимо входила в ранг переспелки. В двадцать шесть лет ангел Медея уступила, взяв с Котэ слово немедленно креститься.

Котэ закончил физфак университета и по-прежнему играл в футбол. Тетя Натэла умерла от рака, дождавшись первой внучки, названной в ее честь. Родители Котэ на невестку буквально молились, но бедный Гога своим одутловатым лицом, голубиным бормотанием и неряшливым обжорством доводил новую «маму» до истерики. В этой связи квартирку тети Натэлы продали и купили маленький домик между Тбилиси и Мцхета, недалеко от церкви. На радостях родители отдали Котэ свою «пятерку».

Гоге перевалило за тридцать, он изо всех сил старался быть хорошим и полезным мальчиком, с утра до вечера копался в саду, и сад цвел. Котэ не делал разницы между ним и дочкой. Благодарность заменила Медее любовь.

«Любимая, любимая, родная… Люблю, как люблю тебя…» – шептал Котэ по ночам и целовал ее закрытые глаза, шею и грудь. Даже в самые обморочные минуты он предусмотрительно не спрашивал: а ты? А ты-то, любимая, ангел, радость моя, ты-то любишь меня, любишь, нет? Нет, об этом Котэ не упоминал. Лишь целуя пальчики гладких ног, и колени, и бедра, и живот, осторожно интересовался: так хорошо? А так? И Меда, улыбаясь с закрытыми глазами, гладила его курчавый затылок.

Уже Натэла ходила в школу, уже годовалая Нина научилась говорить, и сразу целыми фразами, например: «Папа красивый, как лебедь» (росту в «лебеде» было от силы метр 60, по футбольному полю он не бегал, а скорее катался, правда, очень быстро, весь круглый и кудрявый); уже Эка прыгала у мамы в животе, – когда они обвенчались. Котэ было, в принципе, все равно, он и безо всякого венчания готов был нарожать вместе со своим ангелом еще с десяток дочерей или сыновей, как получится, и работать хоть на десяти работах, чтобы ангел ни в чем не знал нужды. Но мог ли он не уступить? Котэ не был «мачо», не лез в командиры. Даже от святых обязанностей тамады смущенно отказывался, хоть бы кутили и у него в доме (а без этого, к особой радости прожорливого Гоги, не проходило недели). Охотно уступая и подчиняясь всем, Котэ странным образом во всем добивался своего. Весьма прочный, хотя и лукавый парень вырос из этого обаятельного Котика.

Стоя с Медеей перед аналоем, под золочеными венцами, вдыхая слегка тошнотворный запах свечей и слушая неразборчивое жужжание батюшки на старогрузинском языке, которого никто не понимал, Котэ ощутил тогда странные, как бы тектонические сдвиги: в груди похолодело и что-то опустилось вниз, под диафрагму, а потом, став легким и теплым, снова поднялось, вроде поплавка, и закачалось на волнах тонких голосов, лившихся с хоров. И когда Медея надевала ему на короткий пухлый палец кольцо, слезы выступили у него на глазах, и он понял, что слова «раб Божий» относятся к нему, и что это так и есть на самом деле. И отныне его брак с Медой освящен, то есть свят перед Богом, в которого он, строго говоря, не верил.

Ворочаясь без сна на жесткой земле, отец Константин предавался анализу. Все-таки он был ученым, а следовательно, аналитиком. Хотя, как сказано, необходимо и достаточно одной веры. Но потому он и считал себя недостойным, плохим сыном (и одновременно отцом) церкви, что непрерывно так и сяк гонял в своей умной голове, как мяч по полю, мысли и сомнения об истинности собственного призвания. В эти холодные ночи, каждая из которых могла стать последней, Котэ заглядывал в себя и спрашивал сурово: какая конкретно любовь привела его к служению? Измученный бессонницей, он путался в показаниях, и пресловутая любовь к Богу, в которой так мало горячей безрассудности (почему она и требует от нас непрерывных доказательств), мешалась с любовью и страстью к жене, к Медее, которую он хотел до конца завоевать – еще и этим. Любовь к Богу была системой, как таблица Менделеева. Любовь к Меде – откровением, как сама природа, кровь земли, сосновая шишка, впившаяся в бок, шум прибоя, ветер в кронах, огненный цветок граната, тепло детского затылочка на ладони. Прости, Господи, спаси и помилуй, говорил он вслух. Меда, Меда, возражало сердце, мед языка твоего, пастбище лона твоего, огонь чресел и аромат ноздрей – как от яблок? Да, именно так, но не эта ли Песнь песней является жемчужиной Книги книг?