По ночам Люся мучительно деревенела и вжималась в подушку, чтобы не слышать шорохов за шифоньером. Уловив однажды скорее вздох, чем шепот: «Обними меня…» – так сжала зубы, что щелкнуло в виске. На работу стала являться раньше всех, пока эти не встали. Молодые, в свою очередь, домой возвращались заполночь, пробираясь мимо якобы спящей матери подобно мухам.

На короткое время они даже сняли комнату – в оккупированной кошками развалюхе. Люся прямо с ума сходила от внезапной свободы, на радостях даже стала разгуливать по квартире голая. Пышная весна перетекала в лето, теплый ветер надувал занавески. Люся вымыла окна и долго пила по утрам кофе.

В этот благодатный период как раз состоялся большой татарский праздник. Алсу, коллега и добрая приятельница, как бы ненароком, по-колежански, пригласила Люсю в свой чудный дом, полный родни, ковров, карапузов, тихой толпой, как мальки, снующих по комнатам; запахи баранины и айвы текли с кухни, орнаментируя застолье тонкой чарующей вязью.

Над пловом колдовали мужчины. Главенствовал высокий татарин в тонких очках с бритым черепом и седой шкиперской бородкой. Люся сперва приняла его за мужа Алсу, которого видела всего раз. Но Камиль оказался дальним родственником из Симферополя. И Люся вдруг побежала в ванную проверять макияж и прическу.

Под плов она пила много сладкого вина, а Камиль все подливал и подливал, и все женщины за столом были равно далеки от него, лишь где-то на словесной периферии мелькнула какая-то необязательная жена… Байки Камиля из флотского прошлого, в котором он отбывал срочную службу радистом, были до того складными и отточенными, что Люся, профессиональный читатель, опытный поклонник изложения, буквально вся сияла. Вышли покурить на террасу.

– Сафа Гирей, был такой хан…

– Я знаю, кто такой Гирей, – улыбнулась образованная Люся.

– Конечно, я так, на всякий случай. Однажды у него в гареме появилась русская, Людмила. И стала его любимой женой. Хан прижил с ней сына…

– А Зарема?

– Не было никакой Заремы. Пушкин, кстати, это прекрасно знал. И Марии, гордой полячки, не было. Распутный хан приблизил этого сынишку. Изнеженное дитя гарема… Ради него Гирей забыл все на свете, в том числе и постаревшую Людмилу, боярскую, между прочим, дочь. А Людмила любила хана, любила страстно, как первого мужчину, как отца этого растлённого ребенка, любила… – тут Камиль с едва заметным презрением усмехнулся, – как свойственно русским женщинам: безрассудно. И она…

– Что? – Люся взглянула в глаза Камилю прямо и холодно.

– Она зарезала сыночка. А после закололась сама.

– Вы считаете, это свойственно русским женщинам?

Камиль засмеялся.

– Наверное, я плохо знаю русских женщин.

– Наверное. Зачем вы все это мне рассказываете?

– Ну просто… – Камиль немного смутился. – Вы – Людмила, и как-то вспомнилось…

– Довольно неожиданная аналогия, – отметила Людмила.

– А вы – довольно красивая дама. С такой внешностью можно быть и поглупее.

– Ну, пожалуй, мне пора.

Камиль взял ее за локоть:

– Постойте. Не уходите так. Я вас не обидел? Можно вас проводить?

– Да бросьте. – Люся мягко высвободила локоть. – А то придется звать вас на так называемую чашку кофе. Сегодня это не входит в мои планы.

О да, Люся определенно неглупа. Определенно, она понимает, как поставить на место смуглого джентльмена со всей его мусульманской ученостью. Определенно, они с Камилем засекли друг друга, и эту мимолетную тень интереса (способную эволюционировать в чувство) не следует спугнуть пошлым приключением.

– Я вас найду, – пообещал хан Гирей на прощание.

– Не сомневаюсь, – буркнула боярыня Людмила.

Разумеется, Камиль ее нашел – на следующий же день, приехав к ней на работу. Они гуляли по городу, обедали в прекрасном (очень дорогом) ресторанчике – с виду обычном дебаркадере, с VIP-местами прямо над рекой, на теплом ветерке, гонящем по воде ослепительные блики. Камиль выходил на финишный виток монографии о Крымском ханстве, которую писал уже десять лет. Архив Национальной Публичной библиотеки располагал самыми фундаментальными материалами, и времени себе на эти драгоценные раскопки Камиль положил до следующей весны.

Людмила не спешила предлагать (точнее разрешать, поскольку ни в каких предложениях со стороны женщины хан не нуждался) перебираться к ней с зубной щеткой. Иногда они проводили у Люси по два-три дня, после чего Камиль возвращался к родственникам, где всерьез начинал подумывать о разводе.

Лето, между тем, сменилось осенью, и к тысячелетию города муниципалитет принялся срочно возводить потемкинские деревни. Впрочем, не такие уж и потемкинские. Сносили и строили с татарским тщанием, город распрямлялся и светлел на глазах. Бульдозеры валили по центру куликовской свиньей, и в один прекрасный день Вадик с Ирой со своими тощими чемоданами явились на отчем пороге – буквально как ни в чем ни бывало.

– Нас сносят, – объявила Ира. Она располнела, и по задумчивости улыбки Люся легко догадалась о причинах.

– Поздравляю. Времени, я вижу, вы не теряли.

С этими приветливыми словами мать влезла в новые, на шпильках, узорчатые сапоги с загнутыми носами, накинула какую-то пушнину и вышла, не то чтобы хлопнув дверью, но закрыв ее по-особому радикально.

Итак, с одной стороны – Ира беременна, и девать их с Вадиком решительно некуда. С другой же стороны, «личная жизнь» самой Люси приобретает все более отчетливые очертания. Жена Камиля, юная археологиня, за время отсутствия мужа нашла себе в экспедиции романтического друга, существенно приближенного к ней по возрасту и прочим параметрам. Как это принято у молодых женщин, она легко достигла того же состояния, что и подруга Вадика Ира. И письменно испросила у супруга согласия на развод. Были они, слава богу, бездетны, и Симферопольский ЗАГС равнодушно и заочно их развел.

Столь неожиданно обретенная свобода как бы озарила для Камиля факт, очевидный Люсе на стадии приблизительно третьего сексуального контакта: Камиль – ее мужчина, и она – его женщина. В раннем возрасте это называется любовью, у людей же опытных, на горизонте жизни которых маячат органы социальной опеки, близость такого партнера вызывает чувство покоя, защищенности и взыскуемого морального комфорта. Качество оргазма тут не играет роли – ну, во всяком случае, факультативную, то есть не лишнюю, но и не обязательную.

Они шли по набережной, и ветер уже совсем по-осеннему мел пережженные солнцем листья. Тут-то Камиль и произнес то, чего ждала и боялась Люся: «Деточка, я думаю, нам лучше жить вместе»…

– Ты ничего не рассказывал о своей семье…

– Какая ж семья? Жена вот от меня ушла. Детей нет.

– А родители?

– Мама умерла, давно, от рака. Отец живет у среднего брата. Нас трое, братьев, – пояснил Камиль.

– Видишь, – с непонятным укором сказала Люся. – А я даже не знала.

– Ну а я – разве знаю что-нибудь про тебя?

– Вот именно!

– Но какое это имеет значение?

– Это имеет значение. Может быть, ты расхочешь жить вместе, когда узнаешь…

Камиль обнял ее, расцеловал, как маленькую, в обе щеки.

– Ты, конечно, очень толковая дама… Но все-таки дурочка. Ну что – с сыном живешь в одной комнате? Невестка у тебя беременная? Я в курсе, Алсушка рассказала…

– Какая умница. Ну ладно. Хотя я не очень понимаю, как жить в этих условиях. А больше Алсушка тебе ничего не рассказывала?

– А что еще? – Камиль слегка насторожился. – С вами еще кто-нибудь живет?

– Нет. С нами никто больше не живет. Мы, знаешь… Мы сейчас съездим с тобой в одно место. Это недолго. Час-полтора.

«Не дай бог поселиться здесь когда-нибудь», – думали все без исключения посетители, только еще подходя к страшному дому, с которого, казалось, прямо на глазах осыпалась гнусная розово-серая штукатурка. За мутными стеклами маячили какие-то тени. Грязные цементные ступени крыльца под ржавым козырьком были сбиты до арматуры, оцинкованная дверь напоминала о морге. Окна в серых рассохшихся рамах никогда не открывались, намертво сжатые осевшими проемами. Невыносимый запах мочи, перебивающий всю остальную вонь: тухлой капусты, кала, немытых тел и волос, – вцеплялся в ноздри уже на ступеньках, становясь с каждым шагом все злее.