На пристани «Колумбуса» в бременской гавани стояла густая толпа, смотревшая на красивое, огромное, гордое судно и на его последние приготовления к дальнему плаванию по океану в Америку. Хотя обыкновенно в этих случаях на берегу царствует суматоха, веселый говор, песни, смех, трогательные прощания с отъезжающими, но сегодня тут была гробовая тишина. Она распространилась по всей набережной, как томительный предвестник грозы. Мрачными взглядами осматривали жители бременской гавани судно, о котором за последние дни ходило так много таинственных толков. Теперь эти толки не были уже тайной даже для детей. Все знали достоверно, какую кладь везет «Колумбус».

— Вот и еще один смертоносный корабль, — заметил толстопузый канатный мастер своему другу и соседу, богатому мяснику, которого также привело в гавань любопытство. — Четыре недели тому назад один такой уже отошел по повелению герцога Иссен-Кассельского.

— А этот идет сегодня от имени герцога Нассауского, — ответил мясник. — О нем, впрочем, до сих пор ничего подобного не было слышно, и он считался вообще государем снисходительным.

— Да, но деньги, милые деньги, — перебил его канатный мастер, качая головой, — они уже стольких погубили и даже герцогу могут помрачить рассудок. При дворах слишком много роскоши и расточительности: они все хотят подражать французскому Людовику. Эта язва распространилась из Парижа и заразила немецких герцогов. На граждан смотрят как на дойных коров, от которых требуют слишком многого, и если те не могут дать, то… — мастер не договорил, но молча кинул сострадательный взгляд на «Колумбус». — Такой прекрасный, гордый корабль, — продолжал он, — так красиво и солидно построенный. Не стыдно ли назначать его для такой бессовестной, жестокой цели? Мне кажется, доски должны бы раздвинуться, если бы они могли чувствовать, сколько горя и несчастья несут на себе.

— Доски так же бесчувственны, как человеческое сердце, — вмешался в разговор двух бюргеров маленький, худенький, хорошо одетый человечек.

Бюргеры почтительно поклонились ему, узнав в нем магистратского писаря.

— Вы пришли очень кстати, милостивый господин, — обратился к нему канатный мастер, — скажите нам, неужели нет такого закона, который мог бы задержать этот дьявольский корабль и воспрепятствовать ему везти в Америку, как негров-невольников, честных немцев на верную смерть? Я думаю, что подобный случай должен быть предусмотрен законом?

— Мой милый мастер, — ответил маленький магистратский писарь, иронически посмеиваясь, — законы существуют, они хороши и умны и если бы исполнялись, то подобная вещь не могла бы случиться; но вы не должны забывать, что законы пишутся только для бюргеров и, так сказать, для пролетариата, но герцог и мужик — это две разные вещи, как говорит старая поговорка.

Толстый мясник сердито ударил в землю палкой, которую держал в руках.

— Между тем, — продолжал маленький магистратский писарь, — есть прекрасное средство не допустить отправки судна, и я удивляюсь, что до сих пор никто не подумал об этом.

— Средство? — спросили в один голос мясник и канатный мастер.

— Вы ведь знаете, — заговорил писарь, — что ни одно судно не имеет права выйти из бременской гавани без лоцмана; так говорит портовый закон часть II-я параграф 47. Следовательно, если не найдется лоцмана, который выведет судно из гавани, то отправка «Колумбуса» окажется невозможной и безбожная продажа живых людей не состоится. А что будет в другом месте, до того нам нет дела; это уж будет лежать на совести других людей.

— Как хорошо быть ученым, — заметил канатный мастер, с восхищением оглядывая маленького писаря. — Вы угодили не в бровь, а прямо в глаз, господин. Я спрашиваю себя, кто из наших лоцманов мог бы согласиться буксировать это судно за такие гнусные деньги?

В это мгновение глухой ропот пробежал по толпе, ясно послышались слова:

— Вот он… вот идет старик с сыном… смотрите, как выглядит честный, даже более того, безупречный человек, таким до сих пор его все считали…

В эту минуту на набережной показался Матиас Лоренсен с Готлибом.

Толпа отхлынула от них, и они вдвоем медленно подвигались по опустевшей набережной к трапу, ведущему на палубу корабля. Матиас Лоренсен был бледен как смерть. Он шел нетвердой походкой, с опущенными вниз глазами и хотя не видел своих сограждан, но чувствовал их с упреком устремленные на него взгляды. Как только Матиас Лоренсен вступил на трап, с набережной раздались крики, свист, рев; сотни голосов кричали:

— Срам… Стыд и срам Матиасу Лоренсену… Срам лоцману смертоносного судна.

Матиас Лоренсен мгновенно повернулся. Глаза его метали молнии.

— Чего хотят от меня? — крикнул он дрожащим голосом. — Сейчас называли мое имя… если кто хочет что-нибудь сказать мне, пусть подходит… пусть тот подойдет…

Готлиб тотчас же встал рядом с отцом. Молодой гигант со сжатыми кулаками и с воинственным выражением на лице внушал всем страх и уважение. Тем не менее из толпы снова раздалось несколько голосов:

— Ты позоришь бременскую гавань, Матиас Лоренсен! Ни один лоцман не согласился вывести в море невольничье судно.

— Еще есть время, — крикнул канатный мастер, говоривший перед тем с магистратским писарем и мясником, — ты еще можешь отказаться, Лоренсен; пусть посмотрит американец, как-то он выберется отсюда? Ты ведь знаешь, что он не имеет права выйти в море без лоцмана? Это дает надежду спасти несчастных.

— Выслушайте меня, люди! — крикнул старый лоцман, и голос его отчетливо прозвучал в самых отдаленных углах набережной. — Я живу между вами пятидесятый год, и, надеюсь, никто из вас не укажет ни на один бесчестный или неблагородный поступок с моей стороны…

— Нет, нет, это правда, — раздалось в толпе. — Матиас Лоренсен был всегда благородным человеком и честным моряком.

Старик вытер лоб, сняв с головы клеенчатую шляпу, и его седые волосы стали развеваться по ветру.

— Рядом со мной стоит мой сын, — заговорил он. — Думаете ли вы, что я решусь сделать что-нибудь такое, за что мне пришлось бы опустить перед ним глаза? Кто может это подумать, того я считаю подлецом. Поэтому предоставьте мне исполнить дело, на которое меня обязывает моя подписка. Еще ни один лоцман в бременской гавани не изменял своей подписи под контрактом. Но вы все меня знаете и потому положитесь на меня… я, Матиас Лоренсен… еще раз повторяю — положитесь на меня…

Хотя толпа и не могла понять таинственного смысла этих слов, но почтенная личность старого лоцмана, твердость его голоса, уверенность, с какой он произнес эти намеки, подействовали на нее. Шепот одобрения пронесся в публике, и Лоренсен мог беспрепятственно подняться с сыном по трапу на палубу «Колумбуса».

Между тем на корабле все уже было готово к отплытию. Паруса были распущены и развевались по ветру, сильном норд-осте, попутном «Колумбусу»; якоря были подняты, и последняя якорная цепь свертывалась на палубе.

На капитанской вышке стоял капитан. Это был высокого роста, крепко сложенный человек с рыжими волосами и пробором посредине головы. Подбородок его был гладко выбрит, и по обе стороны его росли маленькие, рыжие, вроде котлет, бачки, какие обыкновенно носят англичане и американцы. Но черные неподвижные глаза капитана совсем не шли к его английской физиономии. Они скорей подошли бы к смуглому, обрамленному черными волосами лицу какого-нибудь цыгана, чем к этой рыжей физиономии. На нем был капитанский мундир тех времен. Штаны до колен обтягивали его крепкие ноги, нижняя часть которых была обута в черные чулки. Сверх чулок были надеты башмаки с пряжками из чистого золота, как было видно с первого же взгляда. Длинный темно-коричневый сюртук с золотыми позументами и обшлагами и широкополая шляпа, защищавшая лицо от солнца, дополняли одеяние капитана «Колумбуса».

Экипаж состоял исключительно из американцев, хотя многие имели тип ирландцев, которых, как известно, живет такое множество в Америке. Это было грубые, отважные молодцы, люди, которых житейские бури, видимо, носили по всем морям земного шара. Грубые морские волки, которые исполняли с криками и проклятиями свои служебные обязанности; на их лицах не было и признака того добродушия и сердечности, которыми в настоящее время отличаются моряки. В то время только беда заставляла людей поступать на морскую службу. Человек, напроказивший в молодые годы, столкнувшийся с властями, преследуемый полицией, не способный ни к какому другому труду, становился моряком.