— Удобно ли это? — возразил герцог. — Мне не хотелось бы, чтобы о нашей сделке узнал Зонненкамп.

— В этом отношении будьте вполне покойны, ваше высочество. Не говоря уже о том, что Зонненкампа в настоящее время нет во Франкфурте, так как он гостит в имении своего зятя в провинции Бранденбург, куда был срочно вызван своей дочерью, Финеас Фокс позаботится, чтобы уплата денег была произведена под тем или иным благовидным предлогом. Точно таким же путем будут выдаваться и следующие суммы.

— Пусть так, — согласился герцог, — а так как сделка заключена, то позвольте мне чек.

— Виноват, ваше высочество, — вполголоса заявил Смит, — чек этот будет выдан в ту минуту, когда вы подпишете формальное условие.

— Какое условие? — протяжно проговорил герцог, — вы требуете моей подписи? Разве вам мало моего слова? Не забывайте, что вы имеете дело с владетельным герцогом Нассауским.

Смит, однако, не смутился этими гневно произнесенными словами, развернул условие и передал его герцогу.

— Прошу извинить, — сказал он, — что я должен настаивать на подписании этого условия. Не забывайте, ваше высочество, что я являюсь лишь посредником, не уполномоченным без оправдательного документа производить выдачи в двести тысяч талеров. Кроме того, мы ведь с вами заключаем коммерческую сделку, а в торговых делах не слову, а лишь писаному документу придается значение. Мне было бы очень жаль, если бы из-за простой формальности сделка не состоялась, но тем не менее я должен настоять на подписании условия.

Герцог с трудом сдержал свой гнев. Итак, его слову не придавалось никакой цены. От него требовали подписи. Ему стало до того противно, что он пожалел о принятом решении. Но миллион был соблазнителен, и герцог не устоял, вспомнив о пустоте своего кошелька, о том, что придется провести всю зиму без увеселений, если не поступят деньги за проданных подданных. Герцог взял перо, обмакнул его в чернильницу и произнес:

— Давайте уж, если без этого нельзя. Давайте условие. Что в нем сказано?

— То самое, о чем мы только что говорили с вами, именно изложен способ отправки и платежа за товар, условия платежа и перевозки.

Слово «товар» кольнуло герцога, так что он не дал себе даже труда внимательно ознакомиться с содержанием условия. Дрожащей рукой он подписал документ и презрительно отодвинул его с сторону.

Смит следил за движениями герцога из-под полузакрытых век, подобно кошке, уверенной в своей добыче.

Отбросив перо, герцог быстро надел на руки перчатки и накинул плащ. Небрежным жестом он принял чек, точно он не придавал цены этой бумажке.

— Сделка закончена, — произнес герцог, нисколько не скрывая более своего раздражения, — когда же должна отойти первая партия?

— Не далее как через неделю, — спокойно ответил Смит, — вашему высочеству придется доставить партию под надежным конвоем в Бремен, а там я распоряжусь дальнейшей отправкой.

— Ладно. Будет исполнено, — глухо произнес герцог, — через неделю будет отправлено пятьсот человек.

Он прикрепил фальшивую бороду, надвинул шляпу на лоб, кивнул американцу и вышел из комнаты.

Преториус ожидал герцога во дворе. Он льстил себя надеждой, что герцог удостоит его хотя бы несколькими словами благодарности. Но он жестоко ошибся: едва герцог вышел во двор, он тотчас же направился к дворовой калитке, а когда Преториус последовал за ним, он махнул на него рукой и сердито проговорил:

— Оставайтесь здесь. Не забывайте, что вы обещали хранить все в тайне.

Затем он торопливо вышел на улицу и скрылся в темноте.

Американец все еще находился в комнате. Как только герцог ушел, он как-то сразу переменился, точно сбросил маску. Он уже не был спокоен, а дрожал всем телом от глубокого волнения.

— Ты в моей власти, герцог Карл Нассауский, — прошептал он, — эта подпись обесчестит тебя, и я сумею унизить тебя перед другими государями, которые вовсе не продают своих подданных. О, ты не узнал меня. Я сумел провести тебя и наружным видом, и голосом. Если бы ты узнал меня, то не остался бы в моем обществе ни одной минуты. Ты знаешь, что я имею право ненавидеть тебя за то, что ты меня из своего любимца превратил в преступника. Придет время, и ты узнаешь, кто говорил с тобой сегодня ночью, и тогда же ты узнаешь о том, как я предам тебя.

Мнимый американец сорвал с лица фальшивые бакенбарды и парик и предстал в настоящем своем виде.

Это был граф Сандор Батьяни.

Мнимый американец был прав, утверждая, что Андреас Зонненкамп, вследствие полученного от дочери письма, внезапно уехал из Франкфурта в то имение, где уже в течение полугода жила Гунда со своим мужем. Зонненкамп никак не мог понять содержания полученного им письма. Он понял только, что Гунда нуждается в его совете и помощи, а этого для него было достаточно, чтобы немедленно пуститься в путь.

Имение Курта фон Редвица было расположено недалеко от городка Ратенау, между Магдебургом и Берлином, в живописной местности. В самом Ратенау Зонненкамп в последний раз переменил лошадей. Усевшись поудобней в рыдване, устланном мягкими подушками, Зонненкамп снова перечитал письмо своей дочери. Оно гласило следующее:

Зонненкамп нахмурился. Ясно было, что дочь его несчастна, но в чем дело, так и нельзя было понять.

Вдали показался лес, входящий во владения Редвица и расположенный по берегу маленькой речонки, а там, в зелени осенней листвы, виднелся уже и дом. Зонненкамп прибыл на место.

— Отец мой! Дорогой отец! — вдруг раздался громкий возглас.

Гунда стояла на опушке леса и нетерпеливо протягивала руки к отцу.

Глядя на нее, Зонненкамп испугался. Гунда, вся в черном, была бледна как смерть. По ее впалым глазам видно было, что она перенесла большое горе и часто плакала. При взгляде на дочь Зонненкампу невольно припомнилось привезенное ему из Персии несколько лет назад одним из его друзей редкостное растение. Он посадил его в самое подходящее для него место в саду и сам ходил и ухаживал за ним. Растение пустило корни в чуждой ему почве, покрылось великолепными, роскошно окрашенными цветами, распространяющими чудесный аромат под бледными лучами германского солнца. Так думал Зонненкамп первое время, наблюдая за своим цветком. Но цветок мало-помалу стал увядать, краски его побледнели, аромат ослабел и надежда цветовода вызвать его к жизни не оправдалась: растение не могло укорениться в далекой от его родины почве и не вынесло чуждого ему климата.

Ужели и Гунда не могла ужиться в чужой для нее атмосфере? Тоска по родине согнала живые краски с ее личика.

«Но нет, это невозможно, — думал Зонненкамп. — Мое персидское растение завяло от недостатка солнца, но солнце Гунды, любовь ее мужа, при ней, и она, конечно, может сильней согреть и оживить ее, чем любовь отца. Мое сравнение с цветком не имеет смысла».

Негоциант быстро остановил экипаж, открыл дверцу и со свойственной ему ловкостью выпрыгнул из него. В следующее мгновение он уже обнимал свое дорогое дитя. Гунда, рыдая, прижималась к его груди. Да, она рыдала, слезы неудержимо бежали из ее глаз, и Зонненкамп не был бы таким глубоким знатоком человеческого сердца, если бы сразу не понял, что это не проявление радости при свидании с ним. Он чувствовал, что эти слезы вырвались из глубины души, долго скрывавшей затаенную скорбь, которая теперь неудержимо прорывалась наружу.