Мы сегодня в состоянии сообщить читателям нашей газеты известие, которое произведет невероятную сенсацию во всем Нассау, по обоим берегам Рейна и преимущественно в Бибрихе, Висбадене и Франкфурте-на-Майне. До сих пор, и теперь даже более чем когда-либо, в памяти населения живет имя Генриха Антона Лейхтвейса, того разбойника, мнения и слухи о котором так разноречивы. В то время как знатные и богатые, для которых он был истинным бичом, ненавидят и презирают его, бедное население просто боготворит его, распространяя множество рассказов об его отзывчивости ко всякой беде и несчастью. Известно, что Генрих Антон Лейхтвейс с женой, прекрасной молодой графиней Лорой фон Берген, отказавшейся ради мужа от высокого положения, титула, богатства, со всей своей шайкой утонул в Северном море после того, как имел неслыханную дерзость утопить парусное судно «Колумбус». Он навел его на подводную скалу в окрестностях Гельголанда, утопил его и вместе с ним утонул и сам со всей своей компанией. До сих пор думали, что знаменитый разбойник не оставил после себя никаких следов, кроме многочисленных рассказов о его смелых, даже фантастических похождениях; ничего, кроме обожания и благоговения со стороны народа и слухов о необыкновенной красоте Лоры фон Берген, ее любви и преданности, с какою она переносит все опасности и лишения, связанные с жизнью разбойника. Но теперь из Бингена-на-Рейне появилось известие, благодаря которому снова выплывают на сцену имена Генриха Антона Лейхтвейса и его жены Лоры фон Берген.

В Бингене уже целые десятки лет жила подаянием одна бедная женщина по имени Хромая Груда. Это была профессиональная нищенка. Она получала много денег, главным образом от путешественников, приезжавших осматривать красивый Бинген, при самом выходе с парохода поджидала и ловила приезжающих и редко уходила с пустыми руками, тем не менее она постоянно ходила в лохмотьях и жаловалась на голод и нужду. Она жила вблизи Бингена в маленькой ветхой избушке, которая была скорей похожа на свиной хлев, чем на человеческое жилье. Около двенадцати лет тому назад она вдруг появилась в Бингене и его окрестностях с крошечным ребенком на руках. Это был хорошенький мальчик нескольких дней от роду. На вопрос, откуда у нее взялся этот ребенок, она объяснила, что ездила за ним в Пруссию к своей дочери, которая умерла в родах, оставив на ее попечение своего сынишку. Теперь, когда она появлялась всюду с этим маленьким, беззащитным существом, подаяния стали сыпаться на нее еще щедрее, чем прежде. Даже те люди, которые раньше ничего не давали назойливой нищей, теперь невольно брались за кошелек и вынимали из него мелочь, жертвуя его старухе на содержание младенца.

Полиция не удовлетворилась рассказами Хромой Труды и стала наводить справки, которые указали, что история, распускаемая Хромой Трудой, была не совсем верна. Правда, у нее была одна дочь замужем за лесничим, и дочь эта действительно умерла, но ее соседи не знали, чтобы она оставила после себя ребенка. Лесничий скоро после смерти жены уехал, и его не могли разыскать. Так как в полицию никто не подавал объявлений об исчезновении ребенка, то дело так и заглохло. Ребенок остался у старухи и служил неиссякаемым источником дохода.

Впрочем Хромую Труду нельзя было обвинять в том, что она дурно содержала мальчика, напротив, насколько она была нерадива относительно себя, отказывая себе в самой ничтожной мелочи, настолько она заботилась о ребенке, о том, чтобы ему не было ни в чем недостатка. Мальчик был всегда чисто одет. Когда он подрос, Труда стала посылать его в школу. Она заботилась о его пище, причем, конечно, с целью получить побольше подаяний, вечно жаловалась на то, как трудно содержать дитя.

Таким образом прошло двенадцать лет. Из ребенка вырос красивый, сильный, необыкновенно развитый мальчик. Наконец старуха тяжело заболела. Она пролежала около недели, не будучи в состоянии выйти из дому. Три дня мальчик, которого она называла своим внуком, ухаживал за ней. Но так как положение старухи становилось все хуже и хуже и ее состояние начало очень тревожить его, то он побежал в Бинген за доктором и ночью привел его к бабушке. На вопрос врача, как его зовут, мальчик ответил, что бабушка его зовет Антоном, другого имени он не знает и фамилии никакой не слыхал. В Бингене и во всех окрестных деревнях бабушку звали просто Хромой Трудой. Двенадцатилетний мальчик, красота которого прямо поразила доктора, умолял его идти как можно скорей к бабушке, которой, по его словам, было очень плохо.

Доктор велел сейчас же заложить экипаж, взял с собой мальчика и поехал к больной. Открыв дверь избушки, он должен был сделать большое усилие, чтобы войти в нее, такая в ней была грязь и бедность. На полу валялась куча лохмотьев и каких-то мешков, стены, покрытые трещинами, готовы были развалиться.

— И в таком-то помещении лежит твоя бабушка?! — крикнул доктор, обращаясь к мальчику. — Что же удивительного, что она заболела?

— О, пожалуйста, дорогой господин доктор, — умолял ребенок, — пойдемте дальше. Комната, в которой бабушка живет со мной, гораздо лучше и здоровей. Она выглядит совсем иначе, чем эта передняя, которую бабушка, я сам не знаю почему, оставляет всегда в такой грязи и беспорядке. Мне она никогда не позволяет оставаться здесь.

С этими словами маленький Антон отворил дверь в коротенький, узенький коридорчик. Из него он открыл вторую дверь в следующую комнату. Когда врач ступил на ее порог, то остановился совершенно пораженный.

Неужели это бьио жилище старой нищенки, Хромой Труды? Перед ним была великолепная спальня, которой не постыдилась бы любая герцогиня. Стены были обтянуты шелковым штофом. Пол покрывал мягкий смирнский ковер. На двух роскошных кроватях лежали белоснежные шелковые подушки, обшитые дорогими кружевами. Из спальни была видна следующая комната, выходящая в сад. Она также отличалась педантичной опрятностью и была убрана богато и со вкусом. На одной из кроватей лежала Хромая Труда. Но возможно ли, что это была действительно она? Неужели это та самая нищая, которую доктор всегда видал не иначе, как покрытую продранными лохмотьями, со спутанными волосами, в рваных башмаках, привязанных к ногам веревками? Неужели перед ним лежала эта самая старая ведьма? Да, это была Хромая Труда, в этом доктор не мог сомневаться. Но она была так опрятна, на ней была надета белоснежная рубашка, на голове кружевной чепец, и чистые руки были украшены кольцами, в которых сверкали бриллианты.

— Ближе, доктор, ближе… — звала старуха, с трудом приподнявшаяся немного на постели, но тотчас же снова упав без сил на подушки. — Не смотрите на меня с таким удивлением. Перед вами действительно я, хромая Труда, бингенская неугомонная нищая.

— И которая, по-видимому, — добавил доктор, — разыгрывала перед целым светом хитрую комедию. Выманивала милостыню у бедного и богатого; собирала и деньгами, и черствым хлебом, и тарелкой супа, и всем чем попало. А дома в тиши все копила, и, как видно, скопила очень порядочное состояние.

— Смотрите, какой вы хитрый, любезный доктор, — засмеялась больная, в то время как губы ее болезненно передернулись. — Вы, пожалуй, правы. Но почему нищим не дозволяется твердо и неусыпно следовать своему призванию и отличаться бережливостью и скопидомством? И почему нищий не может, скопив маленький капиталец, вложить его в выгодное предприятие, чтобы он приносил хорошие проценты? Но я призвала вас не для того, чтобы занимать этими разговорами, а для того, чтобы узнать, действительно ли пришел мой конец. Хотя я и без вашего ответа знаю, что для меня уже нет спасения. Этот удар будет по счету третий, а с третьего удара умерла и моя покойная мать. Но мне нужно знать наверное, что к завтрашнему утру Хромой Труды уже не будет в живых. У меня здесь на земле дела, о которых я должна позаботиться прежде, чем закрою глаза.

Старуха говорила о своей смерти с каким-то страшным спокойствием.

Доктора Бауэра невольно охватило чувство ужаса. Он охотно покинул бы эту таинственную старуху и ушел бы без оглядки из ее дома, если бы его не удерживало человеколюбие и уважение к своему призванию, требующему оказания помощи страждущим. Наконец его удерживало еще и участие к бедному Антону. Мальчик протягивал к нему руки и со слезами умолял не покидать его бабушки и вылечить ее.

— Ну, доктор, за дело, — проговорила слабым голосом бингенская нищая. — Посмотрите меня и скажите, сколько я еще могу прожить?

Доктор Бауэр не решался сказать правды.

— Доктор, — заговорила снова больная, бросив на него проницательный взгляд, — вы можете сказать откровенно, сколько часов осталось мне жить?

— Вы увидите завтра утром восход солнца, — ответил доктор, — но увидите ли вы его закат, за это я не могу поручиться.

— Хорошо, хорошо, — проговорила Хромая Труда, — я довольно пожила и теперь не дорожу жизнью. Дайте мне что-нибудь, доктор, что поддержало бы меня на несколько часов, вы ведь знаете все-таки микстуры.

Доктор Бауэр, который в своих поездках по деревням всегда возил с собой ручную аптечку, приготовил лекарство, и старуха проглотила его не поморщившись. Затем она взяла приготовленные на ночном столике три золотых и подала их врачу.

— Не окажете ли вы мне последней услуги, доктор Бауэр?

— Говорите, что могу я сделать для вас?

— Когда вы приедете в Бинген, то разбудите нотариуса и пастора и сейчас же пришлите их ко мне. Скажите нотариусу, чтобы он взял с собой расторопного писца; ему здесь будет достаточно дела.

Доктор Бауэр обещал исполнить ее просьбу и спросил, желает ли она, чтобы он приехал еще раз.

— Зачем, если не можете помочь мне? — проговорила старуха.

Выйдя из комнаты больной, доктор вдруг почувствовал, что сзади его обняли чьи-то две руки. Это был маленький Антон. Он умолял, заливаясь горькими слезами, сказать ему, поправится ли его бабушка.

— Бедный мальчик, — прошептал доктор, ласково положив ему руку на голову, — разве у тебя нет родителей, кроме твоей бабушки?

— Мои родители умерли.

— Когда твоей бабушки больше не будет, то приходи ко мне, — сказал доктор. — Я тебя воспитаю, научу какому-нибудь ремеслу, чтобы дать тебе возможность сделаться хорошим человеком.

— Бабушка умрет? Господи, какое горе! Бедная, бедная бабушка…

Два часа спустя пастор и нотариус с писцом приехали из Бингена. Маленький Антон провел их в комнату больной.

— Пододвиньте себе стол, — слабо проговорила старуха, обращаясь к священнику и нотариусу, — стулья вы найдете в комнате. Я хочу… я хочу… сделать духовное завещание. Оно должно заключать мою исповедь. Я в ней хочу покаяться в том, что тяготит мою душу и от чего я хочу избавиться, прежде чем лягу в могилу.

Писец пододвинул ближе стол, а нотариус взял с камина два серебряных подсвечника и зажег свечи. Пастор хотел вывести из комнаты маленького Антона, но тот воспротивился:

— Оставьте меня при бабушке… я не хочу, чтобы она умерла…

— Оставьте его тут, — поддержала его больная хриплым голосом, — он может все слышать; дело касается его, и даже очень близко.

Пастор взял влажную, холодную руку Хромой Труды и торжественно проговорил:

— Облегчи душу твою этим признанием, которое таким тяжелым бременем лежит на тебе. Помни, что ты скоро предстанешь перед Господом, которому ты должна будешь дать отчет во всем. Благо тому, кто с чистым сердцем предстанет перед Всевышним, всевидящее око которого проникает в самые сокровенные тайны нашей души и перед Кем ничто не может укрыться.

— Ну, так выслушай меня… — сказала хромая Труда. Сердце ее билось так сильно, что можно было слышать каждый удар. — А ты, писарь, записывай все, что бингенская нищая будет говорить на своем смертном одре. Кто я и откуда я появилась — это не касается никого, — так начала бингенская нищая свою исповедь, которая, очевидно, должна была составить часть ее духовного завещания; мое имя не имеет никакого значения для того, о чем я буду говорить на моем смертном одре. Мое имя должно быть также предано забвению. Меня никогда не звали иначе, как Хромой Трудой. Этим прозвищем буду и я называть себя. Суд также должен признать его, потому что оно освящено народной молвой. Итак, я, Хромая Труда, клянусь здесь перед лицом смерти, перед Господом и людьми, что буду говорить только истинную и святую правду, которая должна быть занесена в судебный протокол. Я не хочу превратиться в вечное «ничто» с ложью на совести.

— Дочь моя, — перебил при этих словах пастор старую нищую, — ты не обратишься в вечное «ничто». За этой жизнью есть другая, блаженнее и счастливее нашей земной жизни, так как она протекает в созерцании Триединого Бога.

— Господин пастор, — возразила старуха, бросив на священника насмешливый взгляд, — об этом вопросе мы с вами не будем спорить. Я только думаю, что есть много людей, которым за глаза довольно одной здешней жизни и на вторую у них уже нет никакой охоты. К таким людям принадлежу и я. Но, дальше… я буду продолжать, господин нотариус. Некогда я была богатой женщиной. Но дурные люди обокрали и разорили меня. Я превратилась в нищую. Да, в нищую в буквальном значении этого слова. От всего моего богатства у меня остался только один посох. Опираясь на него, я прошла пешком берегом Рейна, от Голландии до Бингена. Тут я вползла в какую-то простую хижину, думая, что наступил мой конец. Но судьба не была ко мне настолько милостива. Смерть прошла мимо меня. После тяжкой болезни, которую я перенесла почти без всякой человеческой помощи, все прелести моей юности исчезли. Кроме того, паралич ноги сделал меня хромой. Теперь мой нищенский посох пришелся мне кстати. Опираясь на него, я бродила в Бингене из дома в дом, собирая милостыню, а так как я выглядела такой жалкой и несчастной, то добрые люди не отказывали мне в ней. Я получала гораздо больше того, чем это было мне нужно. «Хромая Труда», — подзывали меня часто на моем пути. Скоро я заметила, что нищенство составляет ремесло очень выгодное. Хотя получаешь пфенниги и гроши, но если их станешь беречь, то они превращаются в талеры. Нужно только уметь вызвать сострадание людей и умно рассказывать трогательные истории. Таким способом можно набрать в день два хороших шестифранковых талера. У меня похитили мое состояние. Я решила нажить второе. Для выполнения моего плана я не видела другого средства, как усердное занятие нищенским ремеслом, доводя его до утонченной виртуозности. В четыре часа утра я была на ногах, поджидая крестьян, ехавших на своих повозках с товаром на рынок. У них у первых просила милостыню. Их только нужно уметь умаслить, и тогда от них можно много получить. Я так и делала. Обыкновенно я утром уже получала столько, сколько было нужно на мое содержание за весь день. Многие крестьяне давали мне яйца. Другие бросали мне с возов пучки зелени. Третьи давали мне хлеба. Некоторые, видя мою слабость и беспомощность, жалели меня, несчастную, и дарили голубка или цыпленка. Все знали Хромую Труду, и от всех ей сыпались денежки. Многие давали, может быть, и для того, чтобы отвязаться от нее. Навязчивость и упорство служат нищему самым верным средством для достижения успеха.

В этой части моего признания я должна засвидетельствовать, что я встречала всего больше сочувствия и участия не у богатых и знатных; не у тех, кто утопал в роскоши и для кого ничего не стоило бросить несколько крох со своего стола. Нет, мне помогали именно те, кто сам нуждался, именно жалкие бедняки никогда не отпускали меня с пустыми руками. Молодые служанки подавали мне гроши, сопровождая их добрыми пожеланиями. Фабричные работницы, сидящие с раннего утра до позднего вечера за ткацким станком, уделяли мне милостыню от своего скудного заработка. Бог да вознаградит этих добрых людей. Он сделает это непременно рано или поздно. Таким образом прошли годы. Волосы мои поседели, но я все продолжала свое старое ремесло, щедро вознаграждавшее меня.

О, никто из гордых важных граждан города Бингена, смотревших с таким презрением на бедную нищую, не подозревал, что Хромая Труда была участницей самых крупных торговых предприятий Бингена. Я вносила деньги всегда через посредников, обеспечив себя их молчанием. Никто не подозревал, что Хромая Труда владеет семью домами в Бингене да еще имеет порядочный капиталец, припрятанный кое-где, а частью отданный под проценты. Ровно двенадцать лет тому назад, день в день, как раз после заката солнца, в мою избушку постучала дама, закутанная в широкий плащ. Я открыла ей дверь и была поражена ее красотой и мертвенной бледностью ее лица.

— Это вы Хромая Труда? — прошептала эта женщина.

Я ответила утвердительно, и она вошла в дом. Когда она убедилась, что мы одни, она рассказала мне необыкновенную, странную историю. Я до сих пор не знаю, как отнестись к ней: была ли это правда или ложь?

Она рассказала мне, что она, дочь знатного и высокопоставленного лица в Баварии, влюбилась в домашнего учителя, бедного кандидата. Не было никакой надежды, чтобы отец ее когда-либо добровольно согласился на их брак. Но любовь сильна. Именно там, где ее гонят и ставят ей всякие препятствия, там-то она и расцветает во всей своей силе и красе. То же случилось и с молодой баронессой, которая после долгого колебания сообщила мне наконец свое звание. Как раз с того дня, как ее отец накрыл обоих влюбленных в беседке и с угрозами и проклятиями уволил учителя, с того самого дня молодые люди каждую ночь встречались в этой беседке и наслаждались своей горячей любовью. Но повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. В один прекрасный день молодая баронесса с ужасом увидела, что ей нельзя дольше скрывать своего положения. Это случилось как раз в тот день, когда ее отец объявил ей, что к ней сватается одно очень знатное лицо и что он дал ему согласие. Молодая баронесса хорошо понимала, что ей нельзя будет противиться воле отца, и потому она объявила, что согласна выйти за нелюбимого человека и навсегда забыть учителя, но только с условием, чтоб отец позволил ей погостить у подруги, на берегу Рейна. Ей хотелось, — объяснила она отцу, — насладиться последними днями девической жизни, прежде чем наложить на себя брачные цепи.

Отец охотно согласился на ее просьбу. Баронесса, сопровождаемая скромной горничной, приехала в окрестность Бингена, где наняла маленькую дачку на самом берегу Рейна. В этом домике, четыре дня спустя, она произвела на свет плод своей запретной любви… Это была девочка. Баронесса торопилась вернуться к себе домой, так как ее отец настаивал на ее возвращении, и потому, само собой разумеется, ей нужно было скорей избавиться от ребенка. Она прямо обратилась ко мне с предложением взять к себе ее дочь и воспитать ее. За эту услугу она предлагала мне очень крупную сумму, но ставила непременным условием, чтобы я никогда, ни устно, ни письменно, не обращалась к ней и чтобы ребенок жил в полнейшем неведении своего происхождения.

Бывают же такие противоестественные матери. Баронесса принадлежала к ним. Участь ее несчастного ребенка нисколько не интересовала ее. Она думала только о том, как бы избавиться от этого бремени и от опасности, которую могла навлечь на нее бедная малютка. Плата, назначенная мне баронессой, была так значительна, что я сразу согласилась.

На следующий вечер под предлогом, что я иду собирать милостыню, я, запасшись мешком, подошла к маленькому домику, в котором жила баронесса. На мой стук мне отворили дверь, впустили в комнату, и назад я уже возвращалась с ребенком в мешке. Поверит ли мне кто-нибудь из вас, когда я скажу, что эта негодная мать отдала мне свое дитя совершенно голым? К счастью, у меня под рукой нашелся старый шерстяной платок, которым были покрыты мои плечи. Я его сняла и завернула в него несчастную крошку. Кроме того, вечер был чудесный и теплый, да и мешок мой оказался удобной постелью для малютки.

Баронесса в ту же ночь исчезла со своей прислугой из наших мест, и с тех пор я больше ничего не слыхала о ней.

Я же не пошла домой, потому что жадность внушила мне жестокий план. На груди моей лежала в банковских билетах большая сумма денег, которыми баронесса раз и навсегда отделалась от меня. И вот мне пришла мысль воспользоваться деньгами, не исполнив дела, за которое я получила их. Я решила избавиться от ребенка, бросив его в лесу, далеко от Бингена. Если его найдут и подберут другие люди, тем лучше. Он будет жить, не имея понятия о том, кто он такой. Но, может быть, придут лесные хищники и сожрут бедную девочку. Для такого ребенка, может быть, будет даже лучше умереть прежде, чем у него явится сознание. Опираясь на свой посох, с ребенком в мешке, брела я все дальше, не решаясь нигде исполнить своего намерения. Я хотела зайти в совсем чужую сторону, где бы меня не знали и где впоследствии не так легко было бы разыскать меня. Наконец я очутилась у горы, покрытой лесом, которая находилась, как мне было известно, недалеко от Висбадена. Передо мной возвышался скалистый холм, густо поросший кустарником. — Вот это место подходящее, подумала я, я поднимусь на вершину скалы, положу там ребенка в кусты, и да хранит его Господь. Не без труда добралась я до скалы, к которой с трех сторон плотно примыкал густой, кудрявый, непроходимый кустарник. Я решила, несмотря на крайнюю усталость, взобраться на скалу с четвертой стороны. Наконец, благополучно добравшись до ее вершины, я остановилась, чтобы передохнуть, и начала быстро развязывать мешок. Однако исполнить мой замысел было далеко не так легко, как мне казалось вначале: теперь я чувствовала большую жалость к бедному ребенку. Но неужели я должна быть сострадательнее его родной матери? — подумала я. — Конечно, нет. Пойдем бедная девчурка, — сказала я невинному, безмятежно спавшему ребенку, — я сделаю тебе мягкую и теплую постельку в кустах.

Но в ту минуту, как я развязала мешок и хотела вынуть из него малютку, вдруг случилось нечто до того неожиданное, что слушающие теперь мое признание, может быть, даже не поверят. Земля вдруг расступилась под моими ногами. Едва успев схватить мешок и крепко прижать его к груди, я стала спускаться вниз все глубже и глубже. В суеверном страхе я была уверена, что передо мной разверзся ад, который поглотит меня за мое преступное намерение. Наконец я стала на твердую землю. К счастью, я все-таки держала мешок так, что ребенок нисколько не пострадал. Поднявшись на ноги, я стала пробираться дальше. Скоро я заметила, что нахожусь в подземной пещере, состоящей из нескольких, переплетающихся между собою ходов. Ну, подумала я, из этой пещеры, конечно, есть какой-нибудь выход, и тут мне бояться людей нечего: они не живут под землей. Но вдруг кровь застыла у меня в жилах: я услышала стоны женщины. У меня ноги подкосились, дрожа всем телом, облитая потом, я прислонилась к стене и услышала ясно и отчетливо слова, которые не могу забыть до сих пор:

— Гейнц!.. мой Гейнц!.. Где ты, мой дорогой муж?.. Наш ребенок… у нас родился ребенок…

Я не знаю, какая сила толкнула меня вперед. Я почувствовала, что должна идти на этот голос, что тут нужна моя помощь; может быть, требуется спасение человеческой жизни. Я бросилась вперед и скоро попала в помещение, устроенное наподобие большой комнаты. Оно было освещено мерцающим факелом. Но все-таки было настолько светло, что я могла различить молодую женщину, лежавшую в устланном мхом углублении, высеченном в скале. Как дивно хороша была эта красавица. Она была прекрасна, как ангел, даже в эту минуту, несмотря на свои страдания и крайнюю слабость. Волна золотых волос спускалась ей на шею и голые плечи. Как раз в ту минуту, когда я вступила в пещеру, она рожала ребенка; но, несмотря на жестокие боли, счастливая улыбка играла на ее устах. Теперь я знала, где нахожусь. Имя знаменитого разбойника Генриха Антона Лейхтвейса было мне хорошо известно. Роженица постоянно повторяла его в полузабытьи. Очевидно, я попала в тайное убежище Лейхтвейса, и прелестная, златокудрая красавица, лежавшая передо мной, была не кто иная, как жемчужина Рейна, Лора фон Берген.

Бедняжка. Она рожала без всякой человеческой помощи, одна-одинешенька, на своем каменистом ложе, в пещере. Нужно было как можно скорей помочь ей во что бы то ни стало освободиться от ребенка и спасти жизнь и ему и его матери. Хотя мне в первый раз пришлось исполнять такое дело, но я благополучно выполнила его. Уж очень мне хотелось спасти красавицу. Но пока я была занята ею, вдруг странная мысль блеснула в моей голове. Я уже говорила, что собрала милостынею порядочный капиталец. Часть его хранилась у меня дома. До сих пор меня постоянно тревожила мысль, что в один прекрасный день Лейхтвейс со своей шайкой нападет на меня, обкрадет и убьет. Эта мысль преследовала меня целые годы, и за последнее время особенно тревожила меня. Хотя Лейхтвейс никогда не трогал бедных, но меня он не постеснялся бы ограбить, если б проведал, какое состояние я нажила хитростью и притворством, соперничая с другими нищими, гораздо более нуждающимися, чем я. Теперь мне представлялся отличный случай получить оружие против Лейхтвейса. Что если я овладею его ребенком? Если унесу с собой только что родившегося мальчика? Не послужит ли он хорошим орудием против Лейхтвейса? Не могу ли я при первом появлении разбойника остановить его словами:

— В моих руках твой ребенок. Сделай шаг — и он будет мертв.

Эта мысль как-то сразу овладела мной. В ту же Минуту я обменяла девочку, которую принесла в мешке, на мальчика, в чьих жилах текла кровь Генриха Антона Лейхтвейса и Лоры фон Берген».