— Ну тогда у тебя немножко погреется спина, щенок! Ты прежде жаловался, что озяб, ну, теперь ты согреешься. Тебе ничем нельзя угодить, бесстыдный мальчишка.

Мальчик был так близок к огню, что платье его грозило загореться каждую минуту, но Батьяни продолжал сыпать на него удар за ударом.

— Вот тебе! — ревел тиран с пылающим от выпитого вина лицом. — Вот это тебе за твоего отца разбойника, грабителя, это вот — за мать, за эту распутную женщину, надувшую меня, а это получи за себя. Ха, ха, ха, у тебя добрые родители… ласковые, нежные родители! Как они обрадовались бы, если бы увидели тебя теперь, всего в крови, в лохмотьях.

Несчастный мальчик поднял сложенные руки к небу и воскликнул душераздирающим голосом:

— Отец! Мать! Дорогие родители! Пожалейте меня. Придите на помощь! Зачем вы бросили меня? Неужели я должен здесь погибнуть и быть брошенным в мрачную могилу? Матушка, отец, пожалейте меня!

Между небом и землей случаются иногда вещи непостижимые для нашей учености: видение Лоры исполнилось буквально. Мальчик взывал к своим родителям как раз теми самыми словами, которые послышались Лоре в далекой Америке.

— Твои родители могут прийти к тебе на помощь, — яростно кричал Батьяни, — пусть приходят, они вместо тебя найдут только твой труп.

С этими словами он яростно замахнулся, и тонкий ремень со свистом прорезал воздух. В следующее мгновение в комнате, стены которой видели ежедневно столько пыток и истязаний, раздался страшный крик. На этот раз тонкий ремень хлыста с такой силой ударил по щеке ребенка, что врезался в нее, как острый нож. Бедный мальчик схватился рукой за зияющую рану, из которой кровь хлынула ручьем, и со страшным воплем: отец… дорогая матушка… я умираю! — лишился чувств.

Может быть, для него было лучше не осознавать того, что делалось вокруг него. Он упал так близко к камину, что казалось, огонь мог легко охватить его; жадные пламенные языки уже протягивались к лохмотьям мальчика, лежавшего на полу. Они, может быть, хотели превратить его в прах, чтобы раз и навсегда избавить от произвола и жестокости его мучителя.

Но Батьяни нагнулся и, подняв бесчувственное тело мальчика, удалил его от огня.

— Подлец не должен умереть! — воскликнул цыган. — Я еще хочу выместить на нем мою злобу и утолить ненасытную ненависть. Придет час, когда я предам его тело пламени, и тогда весь старый Кровавый замок обрушится на него.

Высказав эти мысли, Батьяни вышел из потайной комнаты, заперев засовом и замком ее дверь.

Ключ от этого помещения он всегда имел при себе. Он берег его, как святыню, как драгоценный клад, служащий для утоления его ненасытной злобы. Прежде чем удалиться из Кровавого замка, — так как Батьяни, конечно, не жил в нем, а занимал роскошный дворец вблизи герцогского дворца, — он бросил на пол темницы бедного Антона через слуховое окошечко, проделанное в ее двери, кусок черствого хлеба и оставил ему немного воды в бутылке, которую он спустил на веревке из того же окошечка. Этим несчастный ребенок должен был питаться в продолжение целого дня. Только на следующее утро возвращался Батьяни к своему воспитаннику и приносил ему новую порцию. Но случалось часто, что у венгра не было свободного времени сходить в Кровавый замок, и тогда несчастный ребенок должен был в течение двух суток довольствоваться одним куском черного хлеба и бутылкой воды. Что же удивительного, если от маленького Антона остались только кости да кожа?

Позаботившись таким образом, чтобы в течение двадцати четырех часов щенок — так он звал Антона — не умер от голода и жажды, Батьяни спустился в одну из комнат нижнего этажа и там переоделся. На дворе его ждал великолепно оседланный конь. Вскочив на него, Батьяни выехал из Кровавого замка и направился прямо на берег Рейна.

Ребенок в башенной комнате очнулся только после довольно продолжительного времени. Он чувствовал себя совсем разбитым. Рубцы от побоев саднили и жгли. Мальчик вздохнул с облегчением, увидев, что его мучителя нет при нем. Как ни был слаб маленький Антон, он все-таки дотащился до окна и посмотрел на Рейн. О как бы ему хотелось добраться до реки! Как он завидовал облакам, так свободно плывущим по небу. Уже много раз он пробовал согнуть и переломить прутья железной решетки, вставленной в его окно. Но все его усилия были напрасны. Он должен был с глубоким вздохом убедиться, что отдан в безнадежную неволю, в руки беспощадного, жестокого мучителя.

Маленький узник, заключенный в башенной комнате Кровавого замка, постояв немного у окна, медленно, со стоном дотащился до своей соломенной постели, расположенной на полу. Его мучили голод и жажда. Но сил у него не хватило, чтобы дойти до двери и взять оставленный своим мучителем скудный запас хлеба и воды.

— Я хочу лечь и заснуть, может быть, я опять увижу сон, тот дивный сон, — шептал он, — который снится мне уже седьмую ночь. На днях мне приснилось, будто дверь моей темницы вдруг открылась, в нее вошел высокого роста человек с длинной седой бородой и медленно подошел ко мне. Он наклонился надо мною и смочил мои губы какой-то очень вкусной жидкостью, я стал ее пить, и пил, пил без конца; не знаю, было ли это вино или мед, только что-то очень вкусное; я почувствовал, что мой желудок согрелся и приятная теплота разлилась по всему телу. Кроме того, я испытывал какое-то ощущение сытости, и, вставая утром, я уж не был так голоден, как накануне вечером, ложась спать. Это был, конечно, ангел, которого мне посылает Господь. Буду надеяться, что он сегодня снова пришлет его. А этот ангел — мой отец? Или, может быть, это душа моего отца, потому что я не знаю, жив ли мой отец? Ну, прощайте, дорогие родители, покойной ночи.

Бедный ребенок опустился на вонючую солому, вытянулся и скоро уснул. Свет луны, плывшей по ясному небу, проник в темницу Кровавого замка и осветил ее. Серебристые лучи коснулись бледного личика спавшего и засияли на полуразрушенных стенах, точно хотели принарядить их и из мрачной темницы сделать веселый дворец. Вдруг что-то зазвенело за дверью, послышался какой-то шорох, скрип, точно кто-то пробовал открыть замок, не имея настоящего ключа. Наконец дверь открылась медленно-медленно и на пороге показалась какая-то странная фигура. Это был человек в длинной власянице, по крайней мере такое впечатление производила его длинная холщовая одежда. С его некрасивого лица спускалась длинная седая борода почти до самого пояса. Он протягивал вперед руки, ощупывая воздух, как бы желая убедиться, нет ли на его пути каких препятствий. Человек этот был слеп. Медленно подошел он к постели мальчика. Дорога к ней, казалось, была ему хорошо известна. По крайней мере, по его движениям и по уверенности, с которой он шел, было видно, что он уже не в первый раз совершает этот путь. Дойдя до кучи соломы, он опустился на колени и стал ощупывать мальчика, который спал так крепко, что не чувствовал ничего.

— Бедное дитя! — прошептал слепой. — Невинная жертва этого скота в человеческом образе, как мне жаль тебя! Я научился отличать добро от зла только с тех пор, как Господь смягчил мое ожесточенное сердце; с тех пор, как на меня обрушилось страшное несчастье. Теперь, потеряв возможность видеть Божий мир, я вынужден жить как крыса в подвале этого дома, и только по ночам могу я бродить по нему. Я часто противился воле Божьей и посылал Ему проклятия за то, что Он не дал мне умереть под Прагой, а, только лишив зрения, пустил бродить по миру слепым. Но теперь я понимаю, почему Он это сделал. Всевышний сохранил мне жизнь для того, чтобы я употребил ее на доброе дело. Не приди я случайно в этот замок, мое последнее убежище, я никогда не узнал бы, что негодяй…

Слепец поднялся на ноги, он стиснул зубы от злобы, глаза его выкатились так, что видны были только одни белки. С угрозой поднял он кулак, точно хотел броситься на невидимого противника.

— Да, я единственный свидетель страшных пыток, — продолжал слепой горячим, страстным голосом, — которым подлец Батьяни подвергает этого несчастного ребенка. Внизу, в моем погребе, я слышу крики и стоны бедняжки. Но зло, которое причиняет ему днем Батьяни, я, по крайней мере, отчасти исправляю ночью. Дай, мой мальчик, я напою тебя этим старым вином, которое я нашел в бочке в погребе этого старого замка. Каждая капля этого вина представляет жизненный эликсир, и если б я не поил тебя по ночам, ты уж давным-давно не вынес бы страданий.