— К счастью, при тебе не было никакого оружия, которым ты могла угрожать своей сопернице! — воскликнул Зонненкамп.

— Нет, папа, оно было у меня, и я уже сжимала его в руке. Незадолго перед тем Курт сам выбрал в своей коллекции оружия прелестный пистолет художественной работы, весь из слоновой кости, кроме ствола, конечно. Курт говорил, что его отец привез этот пистолет из Парижа в подарок матери. Он был заряжен. Так как дома я часто гуляла одна, то муж посоветовал мне иметь его всегда при себе на случай встречи в лесу с цыганами или другими бродягами. Теперь я могла воспользоваться им. Мне стоило подкрасться поближе к этой женщине, спустить курок, и я была бы избавлена от соперницы. Действительно, я уже была не более как в десяти шагах от нее, но она не замечала моей близости. Эта прекрасная женщина спокойно шла впереди меня, грациозно покачивая бедрами, гордая и самонадеянная, точно весь мир принадлежал ей.

Я подняла пистолет, поставила палец на спуск курка. Еще полминуты, и моя честь была бы отомщена, я раз и навсегда устранила бы со своей дороги женщину, ставшую между мной и мужем. Я была совершенно уверена в безнаказанности этого убийства: никаких свидетелей не было, а если бы ее труп и нашли на дороге, то кому могло прийти в голову, что убийство это совершено владелицей замка Редвиц? Но когда я хотела спустить курок, на дороге показался великолепный, запряженный четверкой белых лошадей экипаж. На козлах сидел одетый в богатую ливрею кучер, а на запятках стоял в такой же ливрее лакей. Едва я успела опомниться от удивления, как этот поистине королевский экипаж остановился; лакей бросился к любовнице моего мужа и почтительно снял перед ней шляпу. Ответив на его поклон гордым кивком головы, она села в экипаж. Моментально экипаж, лошади, кучер, лакей и ненавистная женщина исчезли, как волшебный сон. Теперь, по крайней мере, я знала, что моя соперница принадлежала к высшему кругу, к тому же обществу, к которому принадлежала и я сама. Это открытие было для меня некоторым утешением. Я, по крайней мере, убедилась, что Курт увлекся не какой-нибудь простой обыкновенной хорошенькой девушкой…

Но Зонненкамп грустно покачал головой.

— Тем хуже для тебя, мой друг, если твой муж сошелся с женщиной нашего круга. Если бы он соблазнил какую-нибудь мещаночку, от нее можно было бы отделаться деньгами или, если в ней еще сохранилась хоть искра человеческого чувства, то можно было бы обратиться к ее состраданию, доказать ей, что своей связью она разрушает счастье, убивает другую женщину, ни в чем не повинную. Но если твоя соперница принадлежит к нашему кругу, как ты в этом убедилась, то эти женщины, дитя мое, вдвое опаснее. Это — сирены, которые опутывают обезумевших мужчин своими соблазнами. Раз захватив человека, они уже не дают ему покоя, не выпускают своей жертвы из когтей до тех пор, пока телесно, душевно и, большею частью, материально не разорят ее окончательно. Ну, кончай, дорогая Гунда. Что ты сделала после того, как Господь в своем неистощимом милосердии удержал тебя от преступления и ты увидела, как твоя соперница уехала в своем роскошном экипаже?

— Я сначала бросилась на землю и тут же в золоте ржи выплакала все слезы моей души. Потом я встала, вернулась пешком в Берлин и тотчас же поехала домой. Кучеру я приказала гнать лошадей, так как хотела вернуться домой раньше Курта. Я не хотела, чтоб он узнал о моих приключениях, не хотела осыпать его упреками, как это, может быть, сделала бы другая на моем месте. Вообще я не хотела ничего предпринимать, не выслушав твоего совета.

— Это очень хорошо и благоразумно, дитя мое.

— Поэтому я просила кучера, который, как вся наша прислуга, любил и уважал меня, — не проронить ни слова о моей поездке. Я ему объяснила, что ездила в столицу купить мужу подарок к именинам. Добряк поверил мне на слово. А несколько монет, которые я дала ему при возвращении, еще лучше подкупили его молчание: по крайней мере, до сих пор он никому ничего не говорил об этой поездке. Я вернулась в замок на полдня раньше Курта, он, вероятно, останавливался в Бранденбурге или Ратенау.

— А как отнесся к тебе твой муж по возвращении? — спросил Зонненкамп. — Выражал ли он тебе любовь? Старался ли ласками усыпить твои подозрения?

— Нет, отец, этого я не могу сказать. Курт не лицемер. Он легкомыслен, но низости в его характере нет. Я заметила, что после этой несчастной поездки он стал очень грустен, хотя и старался скрыть это, ссылаясь на нездоровье. Его глаза избегали моего взгляда. Но, когда он полагал, что за ним не наблюдают, тогда я видела, как он сильно страдает. Бледный, с поникшей головой, блуждающим взором, он производил впечатление человека, измученного борьбой, с которой не в силах справиться. Сколько раз мне хотелось броситься к ногам Курта, признаться, что я все знаю и все прощаю. Просить его положиться на меня. Постараться кротостью, нежностью и любовью вернуть его, но стоило мне только вспомнить, что я видела на шоссе перед Берлином, как он нежно обнимал чужую для меня женщину, целовал ее, как целует меня, и снова негодование железными тисками схватывало мое сердце. Нет, я не могла этого забыть, я не могла протянуть ему руки примирения.

— Ну, а надеешься ли ты, — спросил Зонненкамп, подходя с Гундой к замку, — что его любовь к тебе еще не иссякла?

— Нет, отец, этого нет, этого не может быть, проговорила молодая женщина, заливаясь слезами. Что Курт глубоко и искренно меня любил, когда женился, это я знаю, и в этом не может быть ни малейшего сомнения, а такая любовь… такая любовь, отец, не может пройти. Она может поблекнуть, потускнеть, как блекнет пламя свечи под порывом ветра, но угаснуть такая любовь не может. Сам Бог закинул эту искру в два молодых сердца и раздул ее в неугасимое пламя.

— Дай Бог, чтобы ты не самообольщалась! — воскликнул Андреас Зонненкамп. — А теперь, друг мой, утри слезы и постарайся придать лицу спокойное и беззаботное выражение. Ты права, не дав мужу догадаться о твоем горе. Этой тактики мы будем придерживаться и впредь, пока я не узнаю, с какой женщиной мы должны иметь дело в лице твоей соперницы. Отдай в мои руки нити этого запутанного дела и будь уверена, я не оставлю тебя, пока не верну твое бывшее счастье в полном его сиянии, или, — и искра злобы сверкнула в глазах франкфуртского негоцианта, — пока я не расправлюсь с обоими палачами, набросившими черную пелену скорби и страдания на жизнь моего дорогого дитя.

— Да, отец, тебе вручаю я свою судьбу. Если Курта еще можно вернуть, если еще есть средство исправить нашу жизнь, то ты единственный человек, который может вернуть свет и радость в наш дом. О, папа, папа, почему мой муж не похож на тебя?

— Дитя мое, разве ты не знаешь, что я со всем своим умом, знанием и, если уж я должен в этом признаться, со всей своей добротой испытал ту же участь, которая теперь постигла тебя? Страдания, которые ты теперь переживаешь, я также испытал… может быть, испытываю еще и теперь, — глухо добавил он. — Как твой муж теперь покидает тебя, так восемнадцать лет назад бросила меня твоя мать, но еще с большей жестокостью и бессердечием. На свете существуют только два рода людей — обманщики и обманутые. Мы с тобой, Гунда, принадлежим к последним, и за это должны благодарить Бога.

С этими словами Зонненкамп обнял Гунду и подошел с ней к замку, у входа в который в эту минуту показался Курт фон Редвиц.