Так как забить пробоину не было возможности, то он определил оставшихся матросов и часть немцев из Доцгейма и Бибриха на то, чтобы выкачивать ведрами воду, стремившуюся в трюм. Для этой цели образовалась цепь в сто пятьдесят человек от трюма до самой палубы. Находившиеся внизу черпали воду из трюма; затем ведро переходило из рук в руки до стоявших на палубе, которые и выливали воду за борт. Это распоряжение было чрезвычайно практично. Таким образом вода не могла прибывать особенно быстро и держалась приблизительно около шести футов, что не было уж слишком опасно.

Окончив свои распоряжения, Лейхтвейс отправился к главной мачте, к которой был привязан Батьяни.

— Разбойник, бандит! — с бешенством закричал на него цыган. — Отвечай мне…

Лейхтвейс скрестил на груди руки и остановил на своем заклятом враге полупрезрительный, полусострадательный взгляд.

— Хотя я знаю, — продолжал Батьяни, делая невероятные усилия, чтобы порвать связывающие его веревки, — хотя я знаю, что не могу ожидать от тебя пощады, все же мне хочется знать, каким способом ты покончишь со мной? Если ты человек и в тебе сохранилась хоть искра человеческого чувства, то вынь револьвер и пристрели меня. Ты держишь меня привязанным к мачте, как дикого зверя, как бешеного пса, и мне сдается, что имеешь намерение утопить меня!

— Ты отгадал мое намерение, — ответил Лейхтвейс спокойным и равнодушным голосом. — Нет, граф Батьяни, я не пожертвую тебе пули. Ты не можешь умереть, как порядочный человек. Сравнивая себя сейчас с бешеным псом, ты был совершенно прав. Но кто же подходит к бешеной собаке? Нет, любезный друг. Ты останешься привязанным к мачте, и только когда «Колумбус» совсем утонет и мачта его погрузится в воду, только тогда ты избавишься от этого мучительного, смертельного ужаса.

— Мерзавец!

— Кто из нас двоих мерзавец, решит Тот, перед Которым скоро мы оба предстанем. Может быть, нам придется, друг Батьяни, отправиться на тот свет одновременно с тобой, так как еще неизвестно, вернутся ли лодки, чтобы спасти нас. Поэтому ты еще можешь иметь надежду умереть в нашем обществе, и если ты предстанешь перед Господом жалобщиком, то мы явимся пред ним ответчиками. Если же я предстану перед престолом Всевышнего несколько позднее, то ты в мое отсутствие можешь пачкать и поносить мое имя, сколько тебе будет угодно. Бог знает и тебя и меня; он видит и твои и мои дела и знает, кто из нас более тяжкий грешник. Ты первый согрешил, потому что сделал из меня преступника и убийцу, — без тебя я до сих пор оставался бы честным, порядочным человеком; вследствие твоего ложного доноса меня в первый раз постигли бесчестие и позор. Как ты стоишь теперь привязанным к мачте, так же и я стоял когда-то привязанным к позорному столбу в Висбадене. Помнишь ты, граф Батьяни, как ты стоял передо мной, наглый и заносчивый? Как ты бил меня кулаком по лицу, меня, связанного по рукам и ногам, не имевшего возможности ответить тебе и заставить тебя искупить это поругание? Сегодня, наконец, наступила минута искупления. Сегодня я также могу надругаться над тобой, как ты надругался надо мной. Но я отказываюсь от этого, — продолжал Лейхтвейс с выражением глубокого презрения, — я отказываюсь воздать око за око и ограничусь тем, что предам тебя бесславной смерти, бросив на произвол волнам.

— Ты не должен проявлять столько благородства, атаман, — раздался за спиной Лейхтвейса голос Зигриста, — этот негодяй не заслуживает такой легкой и спокойной смерти. Не позволишь ли ты нам, атаман, воспользоваться им как целью для стрельбы? Мы могли бы пострелять в него, как в мишень, причем ручаюсь тебе, атаман, что я не стану попадать в черный кружок, то есть в его сердце, а буду расстреливать только его руки и ноги.

— Зигрист прав, — присоединился к нему старый Рорбек. — У нас у всех имеются счеты с графом Батьяни, он всем нам причинил довольно зла, и за все это его хотят только утопить? Какое ребячество!

— Сжальтесь, не мучайте меня, — умолял цыган. — Убейте меня, но не причиняйте напрасных страданий. Заступись за меня, Лора фон Берген, ты женщина, а женщине, говорят, более доступно сострадание.

Лора положила руку на плечо мужа и с мольбой во взоре взглянула на него.

— Идите, Зигрист и Рорбек, — сказал он им вполголоса, — и никогда не обращайтесь ко мне с такими предложениями. Я — судья, но не палач. Этот человек обречен на смерть; но мы не дикари, наслаждающиеся мучениями своей жертвы. Первый, кто коснется его, будет строго наказан.

С этими словами он обнял жену и отвел ее от Батьяни, с таким видом, точно последний мог своим присутствием осквернить ее. Супруги поднялись на капитанский мостик, и тут белокурая красавица ласково прижалась к своему возлюбленному.

— Ты едва ли поймешь меня, мой Гейнц, — шепнула она мужу, — но знаешь, несмотря на ненависть, которую я питаю к этому человеку, я не могу без сострадания думать об участи, которая ожидает его. Это так ужасно потонуть со связанными руками и ногами. Может быть, действительно, было бы лучше выстрелом покончить его мучения?

— Нет, жена, — ответил твердо Лейхтвейс, — что я решил, то и будет. Не я хочу умертвить этого человека, это исполнит сам Бог.

— Ну так пусть совершится твоя воля. Но не правда ли, Гейнц, лодкам пора бы уже вернуться? Время, которое ты определил для их возвращения, уже прошло, а их еще не видно!

— Нужно иметь терпение, моя милая, дорогая жена, — заговорил Лейхтвейс, — я убежден, что матросы, если только будет какая-нибудь возможность, вернутся за нами; в противном случае… ну что же… тогда мы с тобой сумеем умереть, как нам подобает: спокойно и покорно, без ропота на Провидение, которое часто бывало к нам милостиво во время опасностей.

— Я и не ропщу на приближение конца! — воскликнула Лора, прислонившись к статному красавцу. — Для меня смерть будет отрадна, если я умру рядом с тобой. Когда наступит последнее мгновение, ты возьмешь меня в свои объятия, мой горячо любимый Гейнц, и мы опустимся в морскую глубину, оставаясь вместе до самой смерти.

— Да, вместе в жизни, вместе и в смерти. О, моя незабвенная Лора, какое счастье, что мы могли принадлежать друг другу, — продолжал он, горячо целуя прелестную головку жены.

— Да, — ответила Лора, — но все-таки самое счастливое время было то, которое мы провели в нашей подземной пещере. Там мы прожили лучшие, счастливейшие, незабвенные часы нашей жизни.

— Да, наша пещера… увидим ли мы ее когда-нибудь?

— Что же помешает нам вернуться в нее, раз мы будем спасены и перевезены на берег?

— Ну, дорогая Лора, на эту надежду мы не должны слишком полагаться. Возвращение на родину нам отрезано раз и навсегда. Герцог не может и не оставит безнаказанным того, что мы сделали сегодня. Мы не только оказали ему скверную услугу, но мы и опозорили его на весь свет, освободив пятьсот немцев, которых он продал американцам для военных надобностей. Я уверен, что он придет в невыразимое бешенство, когда обнаружит эту новую проделку разбойника Лейхтвейса, и перевернет небо и землю, чтобы захватить меня. Нам предстоит страшная казнь. Поэтому, дорогая, мы должны раз и навсегда отказаться от мысли когда-либо увидеть свою родину. Я не имею права подвергать тебя опасности, и ты не должна допустить, чтобы мы попали в руки врага, месть которого будет беспощадна. Не забывай, дорогая Лора, что ведь и в других странах для нас может распуститься цветок счастья. Почему бы нам не быть счастливыми в Америке? Это великая, прекрасная, богатая страна; и что всего важней — это страна свободы, где моя жена и друзья будут пользоваться всеобщим уважением. Итак, возлюбленная моя Лора, моли Бога о нашем спасении. Раз мы будем вне опасности, мы начнем новую жизнь, будем искать и, конечно, найдем новую отчизну. В долинах и ущельях Америки нас ждет новое счастье.

Еще раз обнял он с чувством молодую женщину и, запечатлев на ее губах горячий поцелуй, пошел навстречу рулевому, поднимавшемуся в эту минуту на мостик.

— Ну, что там у вас, рулевой? По вашему лицу видно, что вы пришли с дурной вестью. Что случилось?