Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.

– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?

Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.

– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.

– Ты им велела перестать?

– Да, но они не хотели меня слушать.

– Так надо было дать им в рожу!

– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.

– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!

Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.

– Но я не хочу драться, папа!

– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.

Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.

– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.

– Ай! – Она ухватилась за саднящую щеку.

– Хватит, продолжай обороняться! Ударь меня! Давай!

– Нет! Не хочу! – отказывалась она, все более смущаясь и пугаясь.

– Лучше дай сдачи, а не то опять получишь на орехи. – Сперва одной рукой, потом другой.

Он ударил ее по подбородку – сильно, метко. Когда она подняла руки, загораживая лицо от новых ударов, он ткнул ее в живот. Она вскрикнула, скорчилась, схватилась за живот. Недолго думая, он опять смазал ее по лицу.

Испугавшись не на шутку, она крикнула:

– Перестань!

– А-а, разозлилась?! – издевательски, со скверной улыбкой протянул он. – Тогда дай сдачи!

Он опять ударил ее, с еще большей силой. Она повалилась на диванные подушки, по щекам ее струились настоящие слезы.

Из кухни торопливо выбежала мама.

– Господи Боже! Лен! Что ты делаешь!

– Легкая разминка. Учу ее драться.

– Но она же маленькая, Лен, и она девочка! – Схватив Келли в охапку, мама утащила ее из гостиной в убежище спальни.

– Почему папа бил меня, мамочка? – рыдала она. – Разве я сделала что-нибудь плохое?

– Ничего плохого ты не сделала, голубка! Просто иногда… – мама запнулась и, прижав ее к себе покрепче, уткнулась подбородком ей в волосы… – иногда папа забывает, какой он сильный. Он не хотел сделать тебе больно.

– Разве я сделала что-нибудь плохое? – тихо повторила Келли. – Когда ты маленькая, ты не в состоянии это понять. Ты только слушаешься и чувствуешь себя виноватой, когда на тебя кричат неизвестно почему и особенно когда обычная грубость перерастает в садистское издевательство. Как подумаешь, сколько раз маме приходилось спасать меня от него! – Помолчав, она выразительно передернула плечами. – Но она умерла, и я осталась с ним одна. Чтобы выжить, пришлось сразу вырасти. Детства у меня, можно сказать, не было. Была маленькой и вдруг состарилась. Состарилась и почувствовала ужас. Ужас от того, что кто-нибудь узнает про мою жизнь, как она есть на самом деле. Поэтому я и врала, когда меня спрашивали, откуда у меня синяки и где я подбила глаз. Сказать людям правду было для меня невыносимо. Я слишком стыдилась ее, слишком остро чувствовала унижение.

– Стыдилась! – вспылил Сэм. Он не мог больше сдерживаться и молчать. – У тебя нет причин стыдиться и чувствовать себя виноватой! Ты не сделала ничего дурного! Это все он. Он бил тебя, мучил!

– Как мне втолковать тебе? – сказала она, и голос ее смущенно задрожал. – Если тебе постоянно твердят о твоей вине, ты начинаешь в это верить. Начинаешь думать, что, должно быть, в чем-то провинилась. Вот что хуже всего, вот где самая глупость-то! Дело не в физической боли, а в душевных терзаниях. А их не снимешь на пленку.

Вот что наделал Дауэрти. Никого еще Сэм не презирал так яростно, как этого человека.

– Сегодня я и впрямь подумала, – продолжала Келли, – уж не организовать ли диспут-беседу на телевидении. Но, видишь ли, все осложняется тем, что случай мой – не вопиющий. Я не стала жертвой сексуальных домогательств. Побои не изувечили меня, не сделали инвалидом. Единственное, что превращает мою историю в сенсацию, это обвинение его в убийстве. Но если и устроить такую телевизионную передачу, то что это мне даст? Лишь дополнительную известность – ребенок, подвергавшийся насилию, и к тому же дочь убийцы! Уж, конечно, это никоим образом не гарантирует мне сохранение работы!

– А потерять ее – это действительно так уж плохо? Келли покачала головой, изумленная самой возможностью такого предположения.

– Для меня в этом вся жизнь! Все мои друзья работают на телевидении!

И говоря это, она припомнила весьма краткий телефонный разговор с Диди, который был у них днем. Келли позвонила Диди сообщить, где она находится, и узнать, нет ли у той каких-либо вопросов по переданному ей Келли материалу.

Откровенно говоря, позвонила она еще и затем, чтобы поговорить с кем-то, хорошо понимающим убийственные последствия всей этой истории для ее карьеры, с кем-то, способным посочувствовать, а может быть, и возмутиться таким с ней обращением. Но Диди говорила с ней вежливо-отчужденно, словно желая держаться от Келли подальше, в точности как Хью, на тот случай, если все эти судейские начнут видеть в ней лишь обстоятельство, отягчающее дело.

Воспоминания об их телефонном разговоре вызвали у Келли спазм в горле, и потому закончила она совсем уже умирающим голосом.

– Работать на телевидении было моей мечтой.

– Но существовали, вероятно, и другие мечты, – хладнокровно произнес Сэм.

«Да, было и такое», – подумала Келли. Она мечтала раньше об уютном доме, о детях и о мужчине, который станет ее любить и защищать. Но было это давно, когда она еще сохраняла романтические представления о жизни.

– По-настоящему нет. Если не считать каких-нибудь детских фантазий. – Так ответила она Сэму и, отвернувшись к окну, опять уставилась взглядом в темноту. Тоненький серп луны висел низко над горизонтом, и свет его был так слаб, что ничуть не рассеивал мрака.

– По-прежнему ожидается дождь.

Но тучи, отчетливо видимые в сумерках, сейчас пропали.

Раздался шорох. Сэм, встрепенувшись, оперся плечом об оконную раму и посмотрел в окно.

– Если дождь и будет, мы к нему готовы, – ответил он, понимая, что она хочет сменить тему разговора на более нейтральную. Ему сейчас это требовалось так же, как и ей. – Готовы, насколько это возможно. – Мы удалили листья вокруг гроздей, чтобы облегчить доступ воздуха, а вертолетную службу я предупредил, чтобы была начеку.

– Вертолетную службу?

– Да, чтобы вертолеты летали над виноградниками, усиливая циркуляцию воздуха и просушивая грозди, – пояснил Сэм, повернувшись к Келли и уже не отрывая от нее взгляда. – Тогда можно надеяться, что виноград не станет водянистым и не потеряет аромата до сбора, то есть продержится еще несколько дней. Перед тем, как возникла эта угроза дождя, все были уверены, что урожай этот по всей долине будет рекордным. Теперь же все это крайне сомнительно.

– Но, может быть, дождя и не будет. – Келли сама удивлялась тому, как волнуют ее его проблемы, несмотря на обилие собственных.

Он улыбнулся, и неясные в сумраке черты осветились белозубой улыбкой.

– Может быть, но винодел должен уметь предотвратить то, что можно предотвратить, если же этого сделать нельзя, он должен уметь стойко выдержать удар и двигаться дальше. Мудрые слова! – Говоря так, он имел в виду и ее. – Но одно дело потерять годичный урожай и совсем другое – все виноградники вообще. Не тебя единственную жизнь заставляет круто менять колею, Келли. Может быть, ты найдешь другой способ себя реализовать.