И вот, спустившись вниз, Гольденко развернул кисет, угостил табачком старика и солдата. Предложил молчаливому соседу, но тот коротко отрезал: «Не курю». Закурив, Семен Иванович решил, что настало его время, и начал свой рассказ: где жил и что пережил. И тут получился первый конфуз. Соль каждого рассказа, по мнению Гольденко, заключается во вранье.

— А тут, что ни скажу, — правда. Рекорды ставил? Ставил. Заработок большой, лучше не надо. Звание мастера получил? Получил. Вот старик, что с краю сидит, и говорит: «Врешь ты все, такой почетный человек в этаком ватнике да на третьей полке не путешествовал бы. А ты скорей всего от темного дела спасаешься. Или выгнали тебя с лесоучастка». Сказал, ну как ударил. И все меня неодобрительно рассматривают. Словно я жулик. И никто со мной разговаривать не желает. А который против меня на полке лежал, подтверждает: «Ясно, жулик! Видели мы таких, от войны в тылу отсиделся».

После такого конфуза влез Семен Иванович на свою верхнюю полку и начал думать. Пахло пылью и махоркой, было темно, неуютно.

— И думаю я так: откуда ты удалился, Семен Иванович, и куда стремишься? Что ты покинул и что найти мечтаешь?

— Так и вернулся? — спросил Иван Петрович.

— Так и вернулся, — поник Гольденко. — Куда теперь меня?

— Куда? — задумался директор. — Тараса спросим. Примет к себе — пойдешь. Иди, Гольденко, пока на свое место. Разговор завтра будет.

В своей комнате Виталий Осипович долго стоял у окна. Спать не хотелось. Сегодня Валентина Анисимовна выставила зимние рамы. Вспомнив об этом, он открыл окно.

И сразу же наступающий день возвестил о своем прибытии.

На лесозаводе мощным вздохом охнул гудок и несколько секунд выводил свое басистое соло, заглушая многоголосый хор пробуждающейся тайги. Гудок умолк, и пошла стройная утренняя перекличка по бескрайней тайге под алым знаменем зари.

Виталий Осипович вынул из кармана блокнот. Надо проверить, все ли записано, что потребует от него новый день. В конце длинного перечня дел и забот он приписал: «Программа для Жени».

И снова положил блокнот в карман. Он скользнул свободно: ничто не зацепилось за коленкоровый корешок.

Закатывалось солнце над тайгой — уезжала Марина безвозвратно.

Вечером, накануне отъезда, она сказала Тарасу:

— Как в романе: любящие под давлением обстоятельств вынуждены расстаться.

Тарас хотел ответить с горечью: «В этом никто не виноват, кроме вас…» Но, проглотив горечь, сказал с безнадежной страстью:

— Если бы вы только захотели…

Она посмотрела в его глаза, и у нее вдруг затосковало сердце.

Она давно уже не скрывала своей любви ни от себя, ни от Тараса, но даже и его признание ничего не изменило в их отношениях. В этот последний вечер они шли по шершавым пластинам лежневой дороги, согретым скупым северным солнцем, и, отгоняя березовыми ветками комаров, лениво переговаривались. Они говорили о пустяках, боясь задеть главное. Но это главное сквозило во всем, что бы они ни говорили.

И только у дверей ее общежития они вдруг замолкли. Гнусаво пели комары, и Марине казалось, что вот так же гнусаво и надоедливо ноет сердце от неизведанных чувств. Чувств и переживаний. Надо что-то делать, говорить, а что, Марина не знала. Она только видела, что Тараса тоже одолевают чувства, которых она, кажется, хотела и, несомненно, боялась.

Была ли это любовь?

Они стояли на высоком крыльце. Северная весна — печальная и медлительная красавица — заканчивала свое чудодейственное шествие по тайге. Важно раскачивая тяжелые вершины, стояли темные сосны. Они снисходительно поглядывали на стыдливо зазеленевшие березки. Марине казалось, что все окружающие так же поглядывают на нее — с покровительственным снисхождением. Это не возмущало ее, а только заставляло как можно тщательнее маскировать свои чувства, не давать им прорываться ни в словах, ни в поступках.

Стояла пора белых ночей — пора беспощадного света и ясности.

Марина с удивлением отмечала, что она, предпочитающая ясность всегда и во всем, сейчас охотно вернула бы дремучую многодневную северную ночь. Она не желала доводить свои отношения с Тарасом до той очевидной ясности, к которой он так безуспешно стремился.

Уже давно сказано все, что она считала необходимым сказать. Да, она любит его, но к этому надо привыкнуть, найти свою линию поведения.

— А чего же тут искать, — искренне изумлялся Тарас, — зря вы все выдумываете, Марина… Николаевна.

— Опять Николаевна?

— Ну, это не всегда получается. Надо мной Гольденко, на что мужичонко завалящий, и то смеется.

— Вот я уеду, и никто смеяться не будет.

И она снова, для его утешения, повторила в конспективном виде все свои доводы. Она уедет в Москву, окончит институт, к этому времени он поступит в лесотехнический институт, и тогда они встретятся…

— А сейчас, выходит, образование не позволяет…

— Нет, Тарас, не то. Как вы не понимаете? — уговаривала его Марина. — Надо проверить себя, прочно определить свое место в жизни. Будем переписываться, встречаться. Мы станем вполне достойны друг друга.

Тарас сказал, глядя на нежное пламя заката:

— Кончится тем, что я унесу вас… вот этими руками.

Она посмотрела на его могучие, чуть вздрагивающие от сдерживаемой силы ладони с темными пятнами смолы, и ровным голосом ответила:

— Да. Тогда, наверное, этим все и кончится. Я не люблю пасторалей и грубой силы. Вы это знаете.

А на другой день она уехала в Москву.

Проводив Марину, Тарас и Женя возвращались со станции. Они пошли почему-то не обычной дорогой, а свернули на широкую просеку, такую ровную, что она казалась стрелой, стремительно летящей в синеватую зыбкую от зноя даль.

Просека вела прямо на площадку строительства бумажного комбината. Через некоторое время здесь будет железнодорожная ветка, по которой легко и удобно можно будет доехать до Бумстроя за два-три часа.

Идти по моховым болотистым местам было трудно, а для человека, не знающего тайги, просто невозможно. Женя немного отстала от Тараса, который не выбирал дороги, но шел именно там, где лучше всего пройти. Но вот вышли на пригорок, поросший оленьим мхом — седым ягелем, идти стало легче, и Женя догнала Тараса.

— Шел бы потише… — попросила она.

Не отвечая, Тарас сбавил шаг.

Женя подумала: переживает.

Дошли до пятой диспетчерской, где через просеку проходит лежневая дорога. Вековые ели раскачивают мохнатые свои лапы в седых космах мха над деревянной крышей избушки. Здесь живут воспоминаниями. Они, подобно комариным полчищам, таятся в местах, недоступных солнечным лучам, и ждут своего часа. Дождавшись, нападают мгновенно, наваливаются всем скопом и терзают без жалости податливое на грусть по ушедшему человеческое сердце.

Подавленные печалью воспоминаний, Тарас и Женя остановились. В диспетчерской звонил телефон, и новая, малознакомая девушка, занявшая место Марины, неуверенно отвечала:

— Ясно. Приму на запасной. Прямо пропущу десятую. Порядок?

Тарас прикурил от своей собственной папиросы и, сосредоточенно глядя на струйку дыма, сказал:

— Завтра уеду на Бумстрой. Требует меня к себе Виталий Осипович.

У Жени вдруг неспокойно встрепенулось сердце: «А меня не требует, — подумала она, — без меня он может жить. Но зато я без него не могу». Она тоже посмотрела, как поднимается голубой дымок от Тарасовой папиросы, и попросила:

— Возьми меня!

Занятый своими мыслями, Тарас не успел ответить. Женя нетерпеливо проговорила:

— Не возьмешь? Сама уйду. Пешком. Дорожка-то до самого места вон какая пряменькая…

Тарас усмехнулся, и глаза его грустно потемнели:

— Ну собирайся, раз ты такая…

Да, она такая. Ее никто не зовет, а она все равно едет туда, где живет ее любовь. А как же иначе? Уж если она сумела сломать столько преград на пути к любимому, разве сейчас что-нибудь остановит ее? Девчонкой-несмышленышем привезли ее сюда, спасая от войны, дали ей трудную работу и скудный тыловой кусок хлеба, а все остальное, что требуется человеку, завоевала она сама: и товарищей, и уважение, и любовь. Завоевала сама и отдавать не намерена.