— Эстакада для погрузки вагонов, — сказал Виталий Осипович и стал объяснять:

— Вот это въезд для автомашин с лесом. Сюда сбрасывают круглый лес, сюда пиломатериалы. Это линия железной дороги. Вагоны подходят вплотную, и погрузка идет сверху вниз. Весь смысл именно в том и состоит, что груз на эстакаду поднимает автомашина, а люди только скатывают его на платформы. Остается увязать — и все. Самая тяжелая работа отпадает.

Иван Петрович сразу оценил огромную выгоду этого простейшего сооружения. Сейчас в погрузочных бригадах полторы сотни людей. Они заняты тяжелым малопроизводительным трудом. Пятнадцать-двадцать человек грузят один вагон, нередко втаскивая тяжелые бревна на высоту до десяти метров. Адская работа. «Мартышкин труд», — говорят грузчики.

— Вот я подсчитал тут, — сказал Виталий Осипович, указывая дымящейся папиросой на колонки цифр, — в общем, с применением эстакады нам для погрузки надо две бригады по двадцать человек. Все.

Валентина Анисимовна напомнила, что пора к столу. Борщ стынет.

— Подожди, дроля. Здесь такой веселый разговор… Ты посмотри, что он строить надумал.

Она понимала толк в этом. Приходилось и ей грузить, когда не хватало рабочих. А сейчас их всегда мало. Она посмотрела на Корнева. Да нет, он совсем не так уж убит горем. Он даже улыбается удовлетворенной и чуть смущенной улыбкой. Нет не только в эстакаде дело, он еще что-то знает, какое-то средство против угнетающей его боли.

Уж если человек запел грустную песню, значит, горе на убыль пошло.

— Ну, предположим, выдумал-то я немного, — продолжал Виталий Осипович, не сгоняя с лица улыбки, — эстакады давно строят, все дело в применении их к нашим условиям. Нам сейчас нужна простейшая механизация. Машин пока нам никто не даст.

— Неверно! — восторженно перебил Иван Петрович.

Он с жадностью проголодавшегося человека взял хлеб и, кладя его перед собой, закончил:

— И простейшая, и сложнейшая. Дроля, там на донышке не осталось?

Она принесла водку. Он налил две рюмки, чокнулись «за успехи во всех делах», выпили. Иван Петрович вытер усы и, закусывая, продолжал:

— Механизацию в лес надо. На лесосеку.

— Электропилы, — подсказал Корнев.

— Да. Все это надо, — согласился Иван Петрович и нахмурился, — а главное для нас вот что…

И стал рассказывать о самовольной отлучке Юрка Павлушина. О том, что высмотрел Юрок на Мартыненковой делянке и что просмотрели они — руководители леспромхоза.

Словом, начался тот веселый разговор, на который намекал Иван Петрович с самого начала.

Вечером в общежитии собрались лесорубы. Иван Петрович сел в конце стола, как глава огромного семейства. Табурет Виталия Осиповича пустовал. Он так и не присел весь вечер. Он ходил по скрипучим половицам и только, когда говорил, останавливался за спиной начальника.

Собрались все лесорубы, шоферы дневной смены и кое-кто из дорожников. За столом не хватило мест. Сидели на койках, на скамейках, прихваченных из соседних общежитий. Яркая лампочка освещала койки с разноцветными пятнами одеял, подушек, всевозможных пальто, пиджаков, бушлатов.

Иван Петрович, вытирая платком обветренное лицо, так как жара в комнате стояла неимоверная, рассказал о работе Мартыненко. Слушали напряженно. Лишь Юрок вертелся на месте и торжествующе шептал соседям:

— Во. А я что говорю!

Взял слово Тарас. Лесорубы насторожились: говорил не начальник, не Петров, а Тарас, который и в своем-то товарищеском кругу больше молчит.

— Значит, дело, товарищи, в следующем. Все сидящие здесь лесорубы и прочие знают, что такое лучок. Это пила, за которую держится человек. Сегодняшний момент не позволяет работать по-старинке, силой одной, хребтом ничего не возьмешь. Думать надо. Все знают, какой из себя Мартыненко. Я его одной рукой зашибу, а он на сегодняшний день — чемпион. Почему? Потому, что головой человек работает. Ну мы тоже здесь, у себя не лыком шиты. Кое-что придумали. Я не ошибусь, товарищи, если скажу: последний день сегодня Мартыненкин. Завтра мой день. Я сказал, так и будет.

Тарас посмотрел на Виталия Осиповича, хотел сказать еще что-то, но раздумал и сел на место.

В своей избушке, в пятой диспетчерской, Женя встречала восемнадцатую весну. Весна в тайге. Ну как могла она предполагать, что здесь, на севере диком, вдруг вспыхнет и расцветет настоящая любовь, пожирающая огнем своим все существо, заставляющая тревожно биться сердце при одном воспоминании о «нем».

Она даже начала смутно догадываться о смысле истинной красоты человеческих отношений. Дело совсем не в том, что «он» под сенью пальмы, под рокот моря наклонится над ней, томной и недоступной. Не в этом красота. Где, в чем — она еще не знала. Наверное, в чувствах и каких-то особенных поступках. Вот она думает о нем — и даже холодный север делается милее.

Накинув теплый платок, Женя вышла из диспетчерской. Тепло. Тихо. Сорвалась сосулька с крыши и разбилась с хрустальным звоном. Замерла тайга в безмолвной истоме. И звезды в синем небе. И аромат леса, смолистый запах хвои и сырости. И она в расцвете восемнадцати своих лет, впервые полюбившая не фотографию героя, а самого героя. И ей все равно, герой он или не герой.

Пусть говорят что угодно, а на севере жить можно!

Резкий звонок прервал ее думы.

Говорила Крошка: «Ты не спишь, Женя? Между прочим, направляю к тебе двенадцатую. И еще, между прочим, на ней едет Тарас Ковылкин, он сегодня будет бить рекорд Мартыненко. Ах, Женька, это очень ужасно, когда кавалеры дерутся! Как от ревности. Ах!»

Вот дура эта Крошка. У нее все — кавалеры, другого слова и не знает. И всегда у нее кавалеры или подмигивают или дерутся.

А если эти кавалеры родину спасают? Если, не щадя сил, восстанавливают разоренную страну? Вот что надо хорошо понять. А понимает ли это Женя? Ей казалось, что понимает. Конечно, понимает. Какая же советская девушка не поймет?

Но любовь есть любовь.

Едет Ковылкин. Сколько же сейчас времени? Ого, шесть часов! Ковылкин, конечно, побьет рекорд. Об этом говорят все, и даже Леша вчера, передавая радиограмму Тараса в соседний леспромхоз—«Начинаю работать по методу Мартыненко, вызываю его на соревнование», — от себя добавил:

— Так и знайте. Побьем Мартыненко по методу Ковылкина.

А Крошка говорит: «Кавалеры дерутся!» Нет, она-то, Женя, понимает, что эти кавалеры способны на большие дела.

Подошла двенадцатая. Из нее вылез Тарас и пошел в диспетчерскую, сказав на ходу: «Привет, Женя». За ним шли три его помощника. Среди них — Семен Иванович Гольденко.

Шофер, выглянув из кабины, сказал охрипшим мальчишеским голосом:

— Не задерживай, девушка.

Женя фыркнула. Орлов, аварийщик несчастный, а туда же — командует! Впрочем, у него за последнее время ни одной аварии. Подтянул их Виталий Осипович. Умеет он поставить человека на место. У Жени беспокойно стукнуло сердце при воспоминании о Корневе.

— Можешь, — нежным голосом сказала она и махнула шоферу рукой.

Машина ушла. Женя вернулась в будку. Ну и надымили здесь. Но она даже и не подумала сделать замечание.

Подкручивая усы, словно приклеенные под хищным двугорбым носом, Гольденко говорил:

— Это что значит? Можем и мы сегодня на почетную доску попасть. Один выдающийся герой на своем памятнике написал, я сам в Москве видел: «Напишут наши имена». Вот оно как.

Тарас молча глядел на огонь в печурке. Юрок прикорнул на скамейке. Третий помощник — Женя только сейчас заметила ее — была женщина. Широколицая, широкобедрая; даже стеганая одежда не могла скрыть ее широкого, сильного тела. Настоящая таежница. Она, наверное, недавно здесь.

— Призывает меня начальник, — самодовольно продолжал Гольденко, разгоняя вокруг глаз многочисленные морщинки, — и говорит. Рекорды, говорит, можешь ставить? Есть, говорит, ответственное задание. Лучше, говорит, тебя нет мастера по снегу. Будешь снег откидывать из-под нашего рекордиста.