— Н-но, не отставай!

И тянул простуженным носом.

С трудом удерживаясь на неудобном своем сиденье, Виталий Осипович старался как можно бережнее держать девушку. Он смотрел на ее лицо; встречный ветер смахнул со лба легкие завитки волос. Женя была бледна. Снежинки таяли на щеках, на круглом подбородке и скатывались, как тяжелые слезы.

Губы, которые недавно напоминали ему две вишни, сейчас также были похожи на вишни, но не созревшие еще. И, что было непонятно, — она улыбалась.

Тогда он вспомнил все сразу: и слова Паниной, и странное дрожание губ этой девушки, когда он утром уходил в лес. Смутная догадка пронеслась в его голове. Так это значит — она его любит? Спасла любя?

Он понял, что на эти вопросы ему сейчас никто не ответит. Во всяком случае. Женя сейчас не может ответить.

В больницу к Жене никого не пускали. Приходила Марина, ее успокоили, что все обошлось благополучно, и пообещали разрешить свидание дня через три-четыре. С Мишкой Бариновым даже разговаривать не стали. Он до тех пор заглядывал во все окна больницы, пока санитар — дядя в сером халате — не пригрозил ему увесистым кулаком.

Виталий Осипович долго сидел в кабинете у главного врача, высокого пожилого человека с очень молодыми озорными глазами, слушая медицинские анекдоты. В промежутках между анекдотами врач сообщил, что все хорошо, недельки через две Женя будет здорова.

— Такая мягкая девушка. Тело, как мячик. Вот если бы ваши кости под такую сосну попали, пришлось бы вас, дорогой мой, в гипсе подержать. Спасла вас от больших неприятностей эта девушка. Ничего, мы поставим ее на ножки.

Так и ушел Корнев, не узнав толком ничего, а главное, не повидав Женю. Он хотел сказать ей что-нибудь очень ласковое. Отношения с Мариной — дружеские, разговоры с ней ни к чему не обязывали. Он рассказал ей о своем горе, а она о своем, и этого было достаточно для того, чтобы оба прониклись сочувствием друг к другу, сочувствием, не переходящим в жалость. Уважая горе друга, невозможно говорить с ним о своей любви. Впрочем, к этому ни она, ни он и не стремились.

А вот Женя сразу внесла беспокойство в его душу. Она откровенно заявила о своей любви и настойчиво требовала ответа.

Как тут быть, он еще не мог решить.

Мудро предоставив времени развязать этот узелок, он уехал в трест, куда его снова вызвали.

Пробиться к Жене удалось одной Валентине Анисимовне. Надев халат, она вошла в палату. Женя лежала на правом боку, так как спине досталось больше всего. Она, с трудом повертывая забинтованную шею, протянула руку. Рука до локтя тоже забинтована.

— Лежи, Женичка, лежи. Я на минутку. Никого не пускают к тебе, даже Виталия Осиповича.

— Он приходил? — побледневшее лицо девушки залилось нежным румянцем.

Он приходил к ней!

— Спокойно, девочка, тебе поправляться надо. Уж если под сосну сунулась, то терпи. Кормят-то хорошо? Я вот принесла тебе, покушаешь после. До чего любовь-то доводит!

Женя подняла счастливые глаза, ставшие еще больше и ярче.

— Валентина Анисимовна! Я бы все равно спасла человека. Его или другого, все равно. И не любовь тут главное. — Женя закрыла глаза. — Ну, конечно, я люблю.

— Ох, уж не знаю, — вздохнула Валентина Анисимовна, — что у вас творится. Уж очень он разный какой-то. Бывает, по целым дням слова не скажет, а то шумит, смеется, даже песни поет.

— Он?

— Ты лежи, лежи. Нельзя тебе двигаться. Бабы песни от тоски поют или от радости. Ну, когда делать нечего, тоже поют. Всегда мы поем. А если такой запел, значит, отходит у него сердце.

— Марина… Марина, — шептала Женя.

Валентина Анисимовна, посмеиваясь, гладила Женину руку.

— Нет, Женичка, не Марина. Оба они строгие, такие не сходятся. Нет, я ему сказала: вам, Виталий Осипович, вот какую жену надо, и про тебя сказала. Он смеется. Я, говорит, только на такой женюсь, как вы, Валентина Анисимовна.

Она гладила Женину розовую руку и думала о человеческих чувствах. Нипочем этим чувствам глухая чащоба, лютые морозы, голод и тяжелый труд. Даже в страшном горе будет любить человек. Вот они все, молодые и старые, думают: кончится война и все разлетятся в свои стороны, забудут тайгу с ее горькими годами. Нет, не все забудут. Никогда не забудут, если любовь свою здесь нашли.

— Поправляйся, Женичка. Скоро зацветет тайга, березки распустятся. Может быть, придется и тебе свой дом здесь ставить. За голубикой станем ходить. Поправляйся только поскорей и не думай ни о чем.

Но не думать Женя не могла. Она лежала ночью с открытыми глазами и думала. Очень хотелось, чтобы пришла Марина. Только посмотреть на нее. А может быть, придет и он. Теперь уж совсем хорошо ей стало, даже можно сидеть, хотя доктор не разрешает.

Он пришел через пять дней. Принес печенье в пестрой обертке и книгу. Ее кровать стояла в глубине палаты, отдельно от других, и он сел, заслонив ее ото всех, от всего света. По правде говоря, он давно уже заслонил все на свете.

Белый халат, накинутый на плечи, он придерживал руками и смотрел на Женю с такой душевной серьезностью, что у нее замирало сердце.

Она смотрела на него глазами, сияющими такой любовью и благодарностью, что он не выдержал и сказал:

— Вы очень хорошая. Женя. И я все готов сделать для вас. Ну, что вы хотите?

Она покачала головой и, задыхаясь от счастья, сказала:

— Ничего мне больше не надо.

И вздохнула так жарко, что бинты сразу оказались тесными.

— Больно? — спросил он.

— Нет.

Он утешил:

— Это пройдет.

— Никогда, — сказала Женя, удивляясь своей смелости.

Он ушел, оставив Женю в состоянии тревоги и счастья.

— Я — дура, — говорила она себе, — почему не сказала ему все? Он мужчина, он умный. Пусть уж он сам думает, что делать.

Потом потянулись длинные, скучные дни. Она съела печенье и два раза прочитала книгу, передумала все, о чем хотелось и не хотелось думать. К ней никто не приходил, и ей начинало казаться, что ее все забыли, занятые своими делами. Конечно, она преувеличивала. Два раза Валентина Анисимовна присылала ей очень вкусное самодельное печенье, в записочках ободряла, передавала привет «от В. О.» и сообщала, что сейчас, после постройки эстакады, снова все очень заняты на дороге, ходят на «ударники» по укреплению автолежневки.

Женя не знала, что это за работа. Она прожила на севере три года. Лежневую автодорогу регулярно сносило весенней водой, особенно в местах низких, в болотах, но никто и никогда не укреплял ее. Наверное, это придумал он, а значит, это необходимо.

Наконец пришла Марина. Она была в белом больничном халате, и Женя отметила, что белое к ней очень идет. И вообще Марина была оживлена и красива, как всегда. Она принесла с собой запах весенней свежести, солнечного воздуха и хвои; так пахло по утрам, когда в палате открывали форточки. Марина поставила в уголок на тумбочку таежный букет: несколько веточек березы с набухающими почками и колючие сосновые метелки, увенчанные желтоватыми весенними шишечками. Горячий привет от скупой на нежности тайги.

Сияя строгими глазами, Марина приласкала подругу:

— Ты, Жанюрка, похудела и похорошела.

И, чего трудно было ожидать от Марины, поцеловала в лоб.

— В общем, ты молодец. Все превозносят твой поступок. Я и не знала, что ты такая.

— Ну разве только ты…

— А кто еще?

— Есть и еще. Не знали, а теперь знают.

— Ну, ладно, — сказала Марина. — Ты ничего не сказала про Тараса.

— А что я должна сказать о нем?

Марина поморщилась, словно ей предстояло пройти через лужу в новых туфлях.

— Болтают, — резко бросила она, — что это он нарочно сделал. Сосну на Корнева ронял умышленно. Глупости. Будто он, Тарас, вздыхает на мой счет и ревнует. Говорят, что это обычная таежная месть. Тарас уже двоих избил за болтовню.

— И ты веришь? — ужасаясь, спросила Женя.

— Я не верю. А ты? Ведь ты все видела. Одна ты.