— У нас на Полтавщине…

И, махнув рукой, закончил:

— У нас агроном — шляпа.

В теплице гостям подали помидоры. Они приняли их благоговейно. Это воистину было чудо на севере диком. Не выдержав, Мартыненко вздохнул:

— Такую штуку последний раз едал я, когда ездил на Полтавщину. Годов пять назад…

Вечером два лесоруба стояли на маленькой клубной сцене друг против друга, держа за углы алый квадрат шелка с золотыми искрами букв. Их помощники толпились каждый около своего вожака. Юрок Павлушин, с трудом напуская на себя солидность, никак не мог совладать со своими губами. Они расплывались в улыбку, что не соответствовало моменту. Ульяна Панина в сиреневом выцветшем платье, обтягивающем ее сильное тело, смотрела ясными глазами из-под светлых бровей, сдвинутых чуть скорбно. Здесь многие, впервые увидав ее, аккуратную, ладную, в простеньком женском наряде, подумали: «Очень неплохая женщина».

Оттесняя всех, Гольденко старался вылезти вперед. Он горячо дышал в плечо Тараса и поминутно правой рукой покручивал и расправлял незначительные свои усы точно так, как, по его мнению, должен делать герой, вояка, каким он всегда считал себя. Он был единственный среди победителей, кто так жадно упивался славой. На них смотрели сотни глаз; сотни рук, белея в темноте зала, взлетали с оглушительным шумом. Но Тарас видел только одни глаза и одни руки. Он их видел даже тогда, когда не смотрел на них. Он не думал ни о славе, ни о подарках, которые ему вручали, он даже не думал о том, что надо сказать. Как-то само сказалось, может быть, и не так, но кто же осудит?

Он даже о ней не думал. Он просто всем видом своим говорил ей: «Вот видишь. Все это для тебя. Я стою на такой дороге, которая ведет к тебе. Пойми это».

Но потом он забыл о ней. Гремели аплодисменты. На Трибуне стоял парторг Петров, который только что зачитал приказ треста о победе леспромхоза. А лесорубы все еще стояли и держали за уголки шелковое полотнище. Это продолжалось долго, пока не затихли аплодисменты и кто-то, у самого входа на подмостки, негромко протянул:

— Ишь, держится. Жалко отдавать-то.

Мартыненко обернулся на голос, но знамя не отпустил.

— Жалко? — спросил он. — Нет, товарищ, для Тараса не жалко. Если хотите знать, он мне друг на всю жизнь. Я без него скучать стану. Бери, Тарас, знамя! Береги. Да, не забывай меня. Скучать стану без тебя в своем леспромхозе. Так ты это помни, и тридцатого мая надеюсь увидеть тебя в нашем клубе с этим красным знаменем.

Он выпустил из рук знамя, Тарас бережно положил его на стол и улыбнулся.

— Ты, Иван, надейся, но не очень. А чтоб не скучно было ждать, я тебе подарочек к завтрему припас. Скрывать не стану. Надумали мы применить укрупненное звено. Выходим завтра пять человек, а что у нас получится, я тебе загодя не скажу. Хвалиться не люблю, но, как ты есть друг, то дешевого не поднесу подарка. Так, значит, ожидай, Иван, и давай мы забудем про рекорды, это игра неинтересная. А начнем соревнование на выполнение годовых норм. Кто за сезон больше сработает.

После торжественной части Тарас сидел с Мартыненко за кулисами, в маленькой комнатке, где свален в кучу немудрый реквизит клубной сцены. Выпили, поговорили о делах, о Полтавщине, о пилах и топорах, словом, подружились до того, что начали поучать друг друга тонкостям своего ремесла. Потом пришли к мысли, что все это никому не нужно, скоро придет в тайгу электропила и введет свои законы.

В зале хлопали в ладоши и кричали: «Асса! Асса!»

— Жора? — спросил Мартыненко.

Тарас взял бутылку, налил себе и товарищу. Ответил, думая о другом:

— Он. Везде мастер — и плясать и валить.

Взял свой стакан, чокнулся, сказал то, о чем думал:

— Закон в тайге останется старый. Наш закон. Советский. Навеки нерушимый. Ну, выпьем последнюю.

— Правильно, Тарас. А почему последнюю?

Он вытянул из кармана бутылку и, ставя ее на столик, пояснил:

— Ты что же думаешь, наш леспромхоз с пустыми руками отпустит меня в гости к другу? Я тебе насчет переходящего знамени — лютый враг. Зубами выдеру!

Тарас, чувствуя приятную истому опьянения, любовался своим другом, который напрашивается во враги.

Он рассмеялся:

— Так я же не один.

— И я не один.

— У нас таких больше.

— У вас больше, — согласился Мартыненко, — этим и взяли. Они за тобой здорово тянутся.

— Да, не отстают. Мне сейчас от Бригвадзе житья нет. До чего ж злой на работу! Да что ж он не идет? Очень плясать любит.

Бригвадзе, запыхавшись, стремительно, словно продолжая свой танец, влетел в комнатушку. Глаза его возбужденно блестели. Играя бровями, он кричал:

— Кацо! Ну, что ты сидишь? Водка — лодка, наливай!

Пришел Гольденко. Его послали за Юрием и Паниной.

— Зови, Иван, своих ребят, — сказал Тарас.

В комнате стало тесно. Стаканов было только два, пришлось пить по очереди. Ульяна Панина выпила тоже, обтерла губы ладонью:

— Ну, я плясать пошла, благодарствую, угостила бы вас, да в моей посылке только одеколон.

За ней разошлись и остальные. В зале стало сразу шумнее, или это только так показалось Тарасу, потому что он сидел один в маленькой комнатке для бутафории, один со своими мыслями. Нельзя сказать, чтобы они радовали его. Он думал о Марине, как о солнце в тайге, когда оно не светит. Все хорошо — и работа, и почет, но сердцу холодно. А что, если пойти к ней и сказать все? Ведь он еще даже не отважился намекнуть о своей любви. Конечно, она и не думает о нем.

Да, Марина сейчас была занята только собой. У нее появились свои заботы, но она высокомерно считала себя выше их. Она презирала эти девические волнения, ожидая, что любовь внезапно откроет перед ней свои золотые двери и ей останется только войти в тихий благоухающий сад. На опыте других она знала, как извилист, как тернист этот путь к заветной двери. Удивляясь и сожалея, смотрела она на любовные тревоги и страдания подруг, пока сама с изумлением не почувствовала, что идет вместе с ними, прижимая тонкую руку к бьющемуся сердцу.

Тарас после работы иногда заходил за ней по вечерам, и они вместе шли домой по гулким брусьям лежневки, разговаривая о будущем, которое для обоих рисовалось совершенно ясным. Они сами выбирали путь. Она любит литературу. Кончится война — снова литфак, потом аспирантура, диссертация по языкознанию. Все это очень интересно и нужно. Он ставил себе цели не менее определенные: после войны — тоже учиться. Его интересует механизация лесного хозяйства. Раньше он заблуждался, думая, что в лесу побеждает только сила, сноровка. В общем, глупо думал. Он хочет стать инженером. Верно, поздновато спохватился, но он добьется.

В зале стоял веселый шум. Лесорубы, возчики, грузчики — здесь было больше женщин — смеялись, говорили, танцевали. Играл оркестр — две гитары, скрипка, балалайка и неизменный баян. Оркестранты упоенно отдавались своему искусству, каждый из них простодушно считал себя гением. Даже доктор, высокий, с седыми висками и мудрой иронической улыбкой, самозабвенно безумствовал на самодельных ударных инструментах. Все музыканты с преданностью одержимых смотрели на своего руководителя, который, по их мнению, бесспорно был гением. Искренне обожая музыку, они слепо подчинялись ему — преподавателю какой-то столичной школы, заброшенному в тайгу войной, и, надо сказать прямо, играли хорошо.

Женя любила танцевать и не пропускала ни одного танца, жалея только, что мало кавалеров. Приходилось приглашать девушек, а это — половина удовольствия.

Музыканты, закончив очередной вальс, опустили свои инструменты и зашептались, утирая вспотевшие лица. В зале было жарко, несмотря на распахнутые окна. Иван Петрович, хитровато ухмыляясь в жесткие усы, подошел к сцене и поманил к себе руководителя оркестра. Нагнувшись к директору, тот выслушал его и, обернувшись к насторожившимся музыкантам, сказал тихо, но многозначительно:

— Русскую! Ну, ребятки, не подкачайте.