— Вы определенно решили насчет квартиры?

— Конечно, определенно, — твердо ответил Виталий Осипович.

Женя поднялась.

— Я пойду, Валентина Анисимовна.

Корнев осторожно взял Женю за руку, усаживая на место. Она подчинилась.

— Подождите, Женя. Все-таки надо поговорить.

— О чем? — печально спросила она, но осталась.

Афанасий Ильич понял, что его присутствие здесь не потребуется, и поспешил попрощаться. Валентина Анисимовна, забрав самовар, ушла на кухню.

Женя сидела, уронив руки на колени. Виталий Осипович спросил, где она думает учиться.

— Не знаю, — равнодушно ответила она.

— Это плохо. Надо знать. Мы сами выбираем свои дороги.

— Ах, не все ли равно, где я буду учиться! — с отчаянием воскликнула Женя, закрывая глаза.

— Мне это не все равно, Женя. Поймите, не все равно.

Она медленно подняла голову. Золотые кольца волос рассыпались по плечам. Так же медленно распахнула большие чистые глаза, словно спрашивала: это верно, что она слыхала сейчас, или ей только показалось? Такой вопрос нельзя оставить без честного ответа.

— Я хочу помочь вам, Женя, как очень хорошему и дорогому человеку. И прошу принять от меня любую помощь, как от товарища. Я ведь строитель. Скоро уеду на большую стройку. Хотите поступить в строительный техникум? Я тоже когда-то начинал учиться там. Это в нашем областном городе. Мы будем переписываться, будем встречаться, на практику вы приедете на бумкомбинат. Мы достанем учебники, программы, я помогу вам подготовиться. Хотите?

Она поднялась, подошла к нему:

— Я все хочу, что пожелаете вы.

— Ну, вот и хорошо, — рассмеялся Виталий Осипович, поднимаясь ей навстречу. Он взял ее под руку, и они стали ходить по большой столовой, обсуждая дальнейшие подробности Жениной жизни.

— Вот и хорошо, — повторил Виталий Осипович. — Вам надо крепче стоять на собственных ногах, иметь свое мнение, не зависимое от меня. Надо, чтобы вы делали не то, что хочу я, а что сами захотите.

— Да, да! — задыхаясь от радости, соглашалась Женя, зная, что ничего она никогда не захочет, что бы не понравилось ему, самому любимому и дорогому.

…Проводив Женю, Виталий Осипович не торопясь возвращался домой.

В поселке стояла тишина. Под горой, у моста через лесную речушку, играли на баяне. На веранде клуба Леша вслух читал какую-то книгу. Его слушали десятка два молодых парней и девушек.

«Пушкина читает», — улыбнулся Виталий Осипович.

со свойственной ему страстью читал Леша. Виталий Осипович подтвердил:

— Правильно! — и улыбнулся.

Дома Валентина Анисимовна молча прибирала посуду. Ивана Петровича еще не было.

— Задержался залётко, — вздохнула она.

— Что бы вы сделали, Валентина Анисимовна, — спросил Корнев, — если бы Иван был в другом городе и написал бы вам одно слово — «приезжай»?

— Об этом не надо и спрашивать, — медленно ответила Валентина Анисимовна.

Корнев вынул из нагрудного кармана письмо, разорвал его пополам, сложил, снова разорвал, еще и еще.

— Я тоже так думаю, — охрипшим вдруг голосом сказал он.

…Ни за что не хотел кончиться этот день. Он уже давно захватил часть ночи, почти такой же светлой, как день. Мерцающее небо светилось словно гигантский матовый абажур.

Пришел Иван Петрович. С ним вместе, как будто он принес их, вернулись шумные заботы прошедшего дня и грядущие дела дня, который уже открывал свои солнечные глаза.

— Подписан приказ о тебе. Командируешься на строительство, — сказал Иван Петрович, принимая тарелку из рук жены.

После ужина, закурив, мужчины вышли на высокое крыльцо. Под мерцающим белым кебом бескрайняя расстелилась тайга. Поселок тихо спал. Пророкотал мотор лесовоза и, удаляясь, замолк. Мощно взревел на станции паровоз. Первая кукушка пробовала свой голос, но ей мешала какая-то ночная пичужка, высвистывая без отдыха простенькую свою таежную песенку.

Стояли облокотясь на резные перила, тихо переговаривались.

— Расставаться с тобой неохота, — хмуровато сказал Иван Петрович.

— А зачем расставаться? До бумкомбината рукой подать. Ветку построим, хоть каждый день езди.

— Да я не о том… — начал Иван Петрович, — не о том, а вот…

И обоим понятно стало, о чем идет речь. Ни кровное родство, ни шумливые беседы за бутылкой вина, ни согласованность мечтаний так не роднят советских людей, как роднит одно общее дело. Нет ничего сильнее трудового родства, которому отдаешь без остатка творческие свои силы.

— Сам понимаешь, о чем я говорю, — закончил Иван Петрович и весело посмотрел на друга. — Ну, а здесь никто нас не разлучит. Иди, строй свой комбинат, а мы тебе, когда надо, помогать станем. Так сообща и коммунизм построим и наживемся в нем вдоволь, и по-хорошему.

— Да, — задумчиво согласился Виталий Осипович и вздохнул.

И сейчас же в тени высокого крыльца, словно эхо, раздался ответный вздох.

— Кто это? — спросил Иван Петрович.

— Так это я вернулся, товарищи начальники, — сказала темнота голосом Гольденко.

Снова послышался скорбный вздох. Звякнула какая-то жестяная посудина. Шаги. И вот уже сам Семен Иванович стоит перед ними в новом, несколько помятом костюме, в одной руке ватник, в другой — фанерный баульчик. Чайник тускло светился в опаловом мраке белой ночи.

Он стоит, склонив голову к плечу, готовый принять любую кару, понимая, что начальники растерялись от неожиданности, Гольденко подтвердил свое согласие претерпеть за совершенное им:

— Как хотите, так и осуждайте.

— И осудим, — пообещал, оправившись от изумления, Иван Петрович. — Да ты откуда свалился?

Гольденко сложил баульчик и ватник аккуратной стопочкой и объяснил:

— Да я уж давно сижу здесь. Войти не решаюсь. Так и сижу. Речи ваши, извиняюсь, слушаю. Про коммунизм, про строительство. Сижу и думаю: не может быть, чтобы при коммунизме должности мне не нашлось. Я же все понимаю. Не последний человек. Коммунизм приветствую. Ну, а тут насчет прокуратуры высказывания начались. Я, конечно, понимаю. За самовольство надо судить. А только прошу вникнуть прежде.

Гольденко уже стоял на крыльце. То прижимая кепочку к груди, то обтирая ею вспотевшее лицо, он говорил не переставая.

— Слушайте, — перебил его Виталий Осипович, — скажите просто и ясно, что вас заставило сбежать и почему вы вернулись?

— Это я сейчас доложу, — пообещал Гольденко, готовясь к пространному рассказу, но Корнев предупредил:

— Только по-честному.

Они сели на лавочки по сторонам крыльца: Виталий Осипович и директор с одной стороны, Гольденко — напротив. Но он не мог долго сидеть. Не такой это был рассказ, чтобы вести его спокойно. Да, он сбежал тайно, «как последний летун», которого потянуло на новые места. Опытный пассажир, он влез в вагон раньше всех, занял верхнюю полку, подстелил ватник, под голову пристроил баульчик. Полежал, послушал, о чем народ толкует. Утром сбегал за кипятком, попил чайку, познакомился с соседями. Разговоров было много. Но все не те разговоры, к которым привык Гольденко за все свои перелеты с места на место.

— Вот так, как вы сидите, напротив меня женщина ехала. В Харькове у нее муж завод восстанавливает. Она к нему и едет. А сама все про свою работу рассказывает. А вот так, в сторонке, на боковых местах, две девушки. У них свой разговор про колхоз. Их в Москву на совещание вызвали. Вот они и едут. Тут солдат к ним с вопросами. Как и что? Ну, известно, молодежь! Смеху на весь вагон. Старик один с крайчику присел. Очень ехидный старик. Ну, конечно, справедливый и без хитростей. А рядом целая артель — парни и девушки — на восстановление стремятся. Ну, против меня мужчина расположился. Давно не бритый и, видать, серьезный. Молчит все.