Горько раскаивалась теперь Сусанна.

Она должна была молчать, таиться перед родным сыном; она не могла требовать от него ни уважения, ни ласки. Таково было наказание за прошлое, и Сусанна несла его, как должную, вполне заслуженную кару.

Любовь к сыну убила в ее сердце любовь к его отцу. Чем более смирялась она перед сыном, тем меньше любила и уважала любовника.

Де Марсиа, конечно, не мог не заметить, что на каждом шагу, в пустяках, в мелочах приказания его выполняются уже не с прежней безмолвной покорностью. Ему противоречили и делали по-своему, а он совсем не привык к этому.

Сусанна прекрасно понимала, что такое положение дел может привести к весьма плачевным результатам, и потому надо было что-то делать.

Свою поездку в Гонесс она объяснила какой-то вымышленной, не совсем ловко придуманной историей, и де Марсиа не был, конечно, настолько глуп, чтобы поверить ей.

Неаполитанец был очень ревнив, а Сусанна была еще настолько хороша, что ревность эта могла иметь основания, и потому трехдневная поездка ее обостряла еще больше и без того резкие разговоры родителей нашего гамена.

Однажды вечером де Марсиа сказал ей:

– Итак, я, значит, никогда не узнаю, где ты пропадала эти трое суток?

– Я тоже, вероятно, не узнаю никогда, что ты тут делал в эти три дня? – ответила она ему также резко.

– Я занят был обеспечением твоего положения.

– А я была занята обеспечением своего счастья.

– Без меня, за тридевять земель отсюда?

– Да, без тебя.

– Как же это, позвольте полюбопытствовать?

– Послушай! Все это, наконец, надоело… я не в силах выносить долее… Скажи, пожалуйста, почему ты лжешь?

– Когда это я лгал? Да и какая мне стать обманывать тебя, когда я живу только для тебя, для тебя одной, Сусанна. Интересы у нас до сих пор были, кажется, общие.

– Да я говорю тебе не о настоящем.

– О чем же говоришь ты?

– О прошлом.

Де Марсиа вздрогнул.

Он не понял. Он думал, что Сусанна намекает ему на убийство Антонии.

А Сусанна заметила его волнение и повторила, испытующе глядя на него своими черными глазами:

– Да… ты солгал, ты обманул меня.

И де Марсиа, совершенно не владея собой, сдавленным, прерывающимся голосом начал страшный рассказ о преступлении, совершенном им в памятную для него ночь на 20 марта 1853 года.

Молча слушала его Сусанна; она, казалось, онемела от ужаса. Инстинктивно отодвинулась она от рассказчика и старалась не глядеть на него.

Он сказал ей все. Сказал, как нанес смертельный удар, как ограбил свою несчастную жертву, как свалил преступление на бедного Армана. В нескольких словах передал он ей и развязку драмы; с развязкой Сусанна была более знакома, чем с началом.

С ужасом и отвращением выслушала Сусанна этот рассказ; она была уже не та, что прежде, и не могла сочувствовать этому человеку. Он был ей гадок, противен, она глядела на него с отвращением.

– Неужели ты никогда не задавала себе вопроса о том, чем мы существуем, откуда берутся у нас средства? – продолжал де Марсиа. – Ведь должна же ты была чем-нибудь объяснить себе тогда наш внезапный отъезд из Парижа? Ведь ты же знала, что обстоятельства мои были так плачевны, что я принужден был продать последнюю остававшуюся у меня ценную безделку?

– Нет, я никогда не думала об этом, – спокойно ответила Сусанна. – Я слепо шла за тобой, отдалась тебе, ни о чем не думая, не рассуждая… Я тебя любила…

– Да и я, кажется, отвечал тебе тем же! Я всегда страстно, горячо любил тебя, Сусанна, и шел на преступление только ради тебя, ради твоего счастья. Я работал, работаю и теперь только для тебя.

– Ты мог бы иначе устроить мое счастье.

– Как? не понимаю.

– Ты совершенно напрасно расстраиваешь себя неприятными воспоминаниями, открыв мне страшную тайну, о которой я тебя и не спрашивала. Я хотела поговорить с тобой о прошлом, упрекала тебя действительно в обмане, но не о том, не о том я говорила… Ты меня не понял.

Де Марсиа глядел на нее широко раскрытыми глазами; он раскаивался в своей неуместной откровенности, но было уже поздно.

Он страшно побледнел и попросил свою собеседницу выражаться яснее, определеннее.

Тогда Сусанна, без всяких обиняков и уловок, прямо протянула ему свидетельство о смерти их ребенка.

– Это подложный, фальшивый документ! Я сама справлялась в Гонессе и имею верные доказательства твоего обмана. Впрочем, одним преступлением меньше или больше, для тебя ведь это безразлично.

– Ну, этот лоскут бумаги так ничтожен, что о нем не стоить даже говорить! – усмехнулся де Марсиа.

– Ничтожен?.. Как можешь ты говорить такие вещи! Почему, говори, почему решился ты на такую низость?

– Почему?..

И бешеная, дикая ревность заклокотала с прежней силой в груди неаполитанца.

– А потому, что я никогда не считал себя отцом ребенка… Потому что, когда я сошелся с тобой, у тебя была целая рота любовников, ты вела разгульную жизнь. Мог ли я, никогда не будучи уверен в тебе, считать своим твоего ребенка?

– Ты гадкий, низкий человек, потому и судишь других по своей мерке. Я слишком любила тебя для того, чтобы обманывать. Ты и того не оценил. Я была тебе всегда верна и теперь, через девятнадцать лет, говорю тебе, что это был твой, слышишь, твой ребенок.

– Напрасно стараешься, я не поверю и останусь при своем. У меня есть на то свои причины.

– Повторяю, ты презренный, низкий человек и не смеешь оскорблять меня, потому что я этого не заслужила. Но говори же мне, говори скорее, что сделал ты с этим несчастным ребенком?

– Ничего я с ним не делал, я даже не знаю, где он и что с ним.

– Ты заставил меня бросить родного сына, и я презираю, понимаешь, презираю тебя!

– Но я не убил твоего ребенка! У меня еще сохранилась к нему капля жалости, благодари и за это. Когда мы уехали в Лондон, я просто бросил его у кормилицы. Для него же лучше. Как вырастили бы мы его, скитаясь из одного государства в другое? Из него вышел бы ни к какому делу не пригодный человек, а воспитанный бедными, работящими людьми, он привык, конечно, к труду и сделался честным работником.

– Но ведь ты отнял его у меня, ты отнял у меня жизнь, счастье! Каждой матери дорог ее ребенок. Ты не дал мне вырастить единственного сына!

– О! Ты жила бы только им и забыла бы меня. Я знал, я предчувствовал это и не хотел тебя делить ни с кем. Ведь я ужасно ревнив, ты это знаешь.

– Итак, ты остаешься при своем прежнем убеждении, не признаешь себя отцом этого несчастного ребенка? – переспросила Сусанна.

– Конечно, не признаю.

– Убеждение это умаляет, конечно, твой подлый, бесчеловечный поступок.

– Решительно не могу понять, что дался тебе сегодня этот ребенок! Говоришь о нем битых два часа и только раздражаешь себя понапрасну.

– Но ты, кажется, забываешь, что я мать и что судьба этого несчастного ребенка мучит меня, не дает мне покоя. Я хочу найти своего сына!

– Ищи.

– А если я, действительно, найду его?

– Если ты его найдешь, то уже не трудись приводить ко мне свое сокровище – я убью, задушу твоего любимца собственными руками! – чуть не с пеной у рта прокричал де Марсиа, и потемневшие глаза его сверкнули недобрым огнем.

– Как!.. Ты способен убить родного сына? – с ужасом спросила Сусанна.

– Какой же это сын? Это ублюдок, пробежавший черной кошкой между нами. Он хочет, как тать, как вор, отнять у меня твою любовь… Но, нет! ты моя, моя на веки, и никому, никому я не уступлю тебя! Ты принадлежишь мне уже потому, что ради тебя, ради твоего счастья я пошел и пойду опять на преступление… Все, все, что я сделал низкого, гадкого, все для тебя, Сусанна! Ты связана со мной неразрывными цепями. Рай или ад сулит нам жизнь впереди, все равно – ты будешь всегда, всегда со мной!

Сцена эта очень расстроила Сусанну – она узнала то, что и хотела узнать. Она не открыла этому дикарю своей тайны, она поняла, что признание ускорит только гибель бедного сына.