– У него, однако, свои, совсем особые приемы для оказания помощи умирающим! – сказал себе Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает у него из кармана большой бумажник.

С жадностью открыл Марсьяк этот бумажник и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Обстоятельство это очень поразило оборвыша.

– Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Но ведь бумажник уже пуст, этот негодяй вынул из него все, что там было, и переложил в свой.

Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего, а в правую он всунул пистолет, который валялся у его ног.

Отступив на шаг, Марсьяк еще раз внимательно оглядел свою жертву, после некоторого размышления он наклонился, взял у него портмоне и открыл его.

– Я говорил, что это вор! – сказал себе Фрике.

Но Марсьяк, вместо того чтобы взять деньги себе, отошел в сторону, вырыл под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в нее это портмоне.

– Воображает он, что ли, что из кошелька что-нибудь покрупней вырастет? – подивился оборвыш, уже решительно ничего не понимавший, сбитый с толку окончательно.

И действительно, было над чем поломать голову, так как если это был вор, то вор все-таки совсем особенный: он бросал золото и брал какие-то ненужные бумаги.

Окинув, наконец, всю местность последним, удовлетворенным взглядом, Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к житнице, а к парку Шале.

Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя самой судьбе заботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.

Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из рук только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел следующее:

«Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собою, потому что не мог бороться с нищетой».

Записка была без подписи.

– Ловкий господин, нечего сказать! Но к чему же зарыл он это портмоне? – недоумевал неопытный оборванец.

Бедняк чувствовал в эту минуту страшнейший голод, и голод нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились эти блестящие луидоры…

Но вдруг ему показалось, что мутные, стекленеющие глаза умирающего глядят на него… Ему стало страшно, и он как бы очнулся, как бы пришел в себя.

– О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше с голоду, но не делайся вором-грабителем, как… как тот.

Словно гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель отлетел от голодного человека.

Как бы в награду за свое воздержание, за благородный порыв, Фрике приметил в эту самую минуту что-то блестящее в траве.

Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне в ту самую минуту, когда Марсьяк открывал его.

Новая мысль пришла в голову бедняку. Он голоден, а на эти деньги можно прожить целую неделю… Зачем ему воровать, если он может занять их у умирающего; он может уплатить ему этот долг, да еще с процентами, он уже знает, как с ним рассчитаться.

В нем проснулся опять развязный бродяга-мальчишка, и он уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто за минуту перед тем внушал ему непреодолимый суеверный страх.

– Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть с голоду, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он человеку, без движенья лежавшему перед ним, нисколько не заботясь о том, мог ли тот его слышать.

И голодный оборвыш принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было, конечно, остановить кровь, бежавшую ручьем из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике комком приложил его к ране, как корпию, и крепко перевязал галстуком. Сделав эту перевязку, оборвыш хотел уже встать, как вдруг заметил под ногами предмет, на первый взгляд ненужный, но на самом деле имевший большую цену. Предмет этот был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его были обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.

Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:

…ен.

…ьер.

Это были, конечно, имя и адрес; но начало обеих строк было сожжено.

Так как бумага эта была ни на что не пригодна, Фрике бросил этот грязный лоскуток и пустился бегом по направлению к Кламару. Он скоро добежал до большой дороги, но тут только принялся обсуждать свой поступок и пошел скорым, но уже более спокойным шагом.

– Ну, не дурак ли я? – рассуждал оборвыш. – Я бегу заявить о том, что случилось, а не подумал о том, что меня же, бездомного бродягу, заберут, арестуют и самого же обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну, чем докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там когда еще разыщут настоящего преступника, да и разыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти этого несчастного, да сам себя чуть-чуть не захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал тебе громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но сам-то я что же могу для него сделать? – спросил себя оборвыш. – Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг.

Как видите, Фрике имел доброе сердце, он не был эгоистом, и личные свои интересы готов был, при случае, принести в жертву интересам ближнего.

Едва пришел он к своему решению, как заметил вдали мосье Лефевра, совершавшего свою утреннюю прогулку.

Фрике сейчас же сообразил, что встреча эта может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, встреча эта обезопасит от всякого подозрения и нарекания.

– Чего лучше! – подбадривал себя оборвыш. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего дома, но причина, заставившая меня обратиться теперь к нему, слишком серьезна, он должен меня выслушать.

И Фрике принялся кричать, что было сил:

– Эй! Мосье Лефевр! Мосье Лефевр! Пожалуйте сюда!

– Что ты болтаешься тут спозаранку, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.

– Об этом я расскажу после, а таперь надо спешить, – взмолился гамен, уцепившись за пальто мосье Лефевра и увлекая за собой человека, посланного самим Провидением.

– Куда ты меня тащишь? – спросил с удивлением Лефевр, едва переводя дух.

– Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.

– Конечно, но…

– Притом ваши познания в медицине могут спасти человека.

Они уже подходили к просеке.

– Смотрите! Вот что нашел я здесь в лесу.

– Что это! – вскричал Лефевр. – Убитый?

Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство.

Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежды на спасение.

Дочь Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил в коротких словах о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.

– Немедленная помощь… хороший уход – или я ни за что не отвечаю…

– Ему будет оказана медицинская помощь! Это, я полагаю, стоит двадцати франков? – с торжествующим видом спросил себя Фрике.

Но Лефевр прибавил:

– Если он останется жив, это будет, действительно, достойно удивления; но в том, что человек этот не сам хотел покончить с собою, я уверен.