В уединенном домике с серыми ставнями живет теперь только вдова барона с шестнадцатилетней дочерью Еленой, которая никогда не видала своего брата. Баронесса держит только одного слугу, старого преданного Доминика.

В эти пятнадцать лет бедная баронесса д'Анжель выплакала все слезы, а с ними – свет из очей; она ослепла.

А между тем сын ее, Арман, был жив.

Каждый год версальские затворницы получали от него письмо.

Елена уже не раз видела эти письма, испещренные множеством черных и красных штемпелей и печатей, и поняла, что письмо приходило издалека.

Однажды девушке показалось даже, что письмо было как бы пропитано уксусом, и она вспомнила, что читала где-то, что так поступают с письмами, приходящими с той стороны океана.

По получении каждого такого письма старый барон всегда, до самой своей смерти, непременно сам относил ответ на почту. После кончины его обязанность эту исполнял Доминик.

Елена заметила и то, что отец возвращался всегда не с той стороны, где была почта, а совсем с противоположного конца; можно было предположить, что он ходил на железную дорогу.

Все это запечатлевалось в юной головке, но как-то неясно, неопределенно. Почему мать всегда плакала и тосковала о живом сыне, почему горе о том же Армане свело отца в преждевременную могилу – все было для Елены мучительной загадкой. Какое несчастье, хуже самой смерти, могло постигнуть ее старшего брата?

– Ах, как я рада, что мне уже исполнилось шестнадцать лет! – сказала она однажды матери, гуляя с нею по саду. – И знаешь, мама, почему я так рада?

– Да, вероятно, потому, что хочешь, как все молоденькие девушки, казаться старше своих лет, – ответила мать.

– Нет-нет, совсем не потому! Угадай, мама…

– Ах, дружочек, трудно угадывать, что зреет в таких молоденьких головках!

– Право? Мне кажется, что это так легко отгадать…

– Не мучь меня пустяками, Лена.

– Хорошо, хорошо, мама! Скажу, сейчас скажу сама, – кинулась она на шею баронессе. – Я рада так потому, что ты всегда мне говорила, что я увижу своего брата, когда мне исполнится шестнадцать лет. Ну, вот я и жду его…

Баронесса вздрогнула, глаза ее наполнились слезами. Ничего не ответила она своей Лене.

– Если бы ты только могла знать, мама, как скучно быть одной, вечно одной! Никуда не выезжать, никого не принимать… Иметь родного брата – и того никогда не видеть, даже не знать его!

– Ведь ты неблагодарная девочка, Лена, – с укором заметила баронесса д'Анжель.

– Я? И ты можешь обвинять меня в таком гадком недостатке!

– Ты забываешь доброго Доминика, который, я нахожу, слишком балует тебя.

– Доминика… Но он так стар и безобразен. Разве его можно так любить!

– А почему же нет? – удивилась баронесса.

– Да я и сама не знаю, почему… Но молодых и красивых всегда любят больше. Да и к тому же Доминик – простой слуга, – легкомысленно прибавила Елена.

– Для нас с тобой он не слуга, а преданный, верный друг, Лена. В тот страшный день, когда покойный отец твой распустил всех слуг и переселился из Парижа в этот уединенный домик, он отпускал и Доминика, но тот ни за что не хотел расстаться с нами. Причина, побудившая старика не покидать нас, обязывает нас любить и уважать его.

– Посмотрим, что за удивительная причина! – насмешливо проговорила девушка.

– Не смейся, Лена! – строго сказала мать. – Доминик тогда служил у нас на ферме и даже не жил в нашем доме. Жена его, твоя кормилица, умерла перед этим самым временем; вскоре умер и ее единственный ребенок. Живя на ферме, приезжая в Париж очень редко, по делу, Доминик и не знал причины, заставившей нас изменить наш прежний образ жизни. Он не полюбопытствовал даже узнать ее. «У вас и так много дела и забот, позвольте уж мне взять эту крошку на свое попечение», – сказал он нам, указывая на тебя. «Я привык к вашей малютке еще при покойнице жене. Кто же будет исполнять ее маленькие капризы, кто будет теперь возиться с бедняжкой? Уж позвольте услужить этой беленькой барышне, господин барон. Она такая маленькая, беззащитная…» Он говорил со слезами на глазах и тронул твоего отца. С того дня мы уже не расставались с Домиником.

Личико беззаботной Лены совершенно преобразилось, на глазах у нее блестели слезы.

– Ах, мама! Почему ты не сказала мне всего этого раньше? – смущенно пробормотала она, как бы извиняясь.

– Потому, друг мой, что решила рассказать тебе все в день приезда твоего брата.

– Он, значит, приедет? – с восторгом вскричала девушка.

– Да, дитя мое, я жду его сегодня.

– Ах, какое счастье!.. Как я рада, мама!

И она кинулась на шею матери, смеясь и плача в одно и то же время.

– Но помни, милая Лена, что брат твой – теперь хозяин в доме, – продолжала старушка. – Если ему вздумается отказать нашему верному служителю, ты уж сама должна постоять за Доминика.

– Арман не сделает этого, мама! Разве он может удалить человека, к которому мы обе так привыкли?

И Лена повернула к дому, так как уже становилось сыро.

Доминик накрывал на стол. Усадив мать в покойное кресло, девушка выбежала в коридор и, не говоря ни слова, кинулась на шею старому Доминику.

– Осторожнее, барышня! Вы уколетесь, я не брился сегодня! – защищался старик.

– Ах, мне это все равно! – проговорила Лена, продолжая душить его в своих объятиях.

– Вы же не любите этого, барышня. Потом сами будете ворчать да браниться.

– Никогда, никогда больше не буду я такое говорить и браниться, мой милый Доминик!

– Вот тебе раз! Уж и разлюбили старика Доминика.

– Как так разлюбила? – удивилась девушка.

– Да зачем же говорите, что больше не будете ворчать?

Лена покатилась со смеху. Доминик так привык к капризам своего маленького тирана, что одна мысль о том, что он будет от них избавлен, уже мучила его. Немалого труда стоило девушке объяснить все старику, и он приписал такие счастливые перемены в характере своей юной госпожи ожидаемому приезду ее брата.

Происходило это вечером того памятного дня, на рассвете которого Марсьяк стрелялся в Медонском лесу с невозмутимым незнакомцем.

Отужинали, прочли вечернюю молитву, но баронесса не уходила в свою комнату, как обыкновенно, а, шепнув что-то Доминику, осталась в столовой. Слуга торопливо поспешил наверх.

– Ведь это приготовляют комнату для брата, – сказала себе молодая девушка, прислушиваясь к тому, как Доминик передвигал наверху столы и стулья.

– Ты, может быть, хочешь спать? – лукаво спросила мадам д'Анжель.

– Нет, мама, я тоже буду ждать Армана.

Мать улыбнулась. Доминик, приготовив все наверху, сошел вниз. Томительно тянулось время до десяти – условного часа, назначенного Арманом в его последнем письме. Наконец, часы пробили десять, но никто не подходил к садовой решетке.

– Он не приедет, мама! – нетерпеливо вырвалось у Лены.

– Имей терпение, дитя мое. Я ждала пятнадцать лет… Ты можешь подождать несколько минут?

– Кто-то идет, – сказал Доминик.

И на пороге показался тот, кого так долго ждали, кого так горько оплакивали пятнадцать лет. Горячими поцелуями и радостными слезами встретили его. Слезы, как церковные колокола, приветствуют горе и радость, жизнь и смерть.

Но Арман был не один, его сопровождала женщина. Лена глядела на нее любопытными глазами, а она стояла в дверях, холодная и безучастная, при этой трогательной сцене свидания сына с матерью после столь долгой разлуки.

Ее черные, с синим отливом, волосы, ее матово-бледное лицо, большие, но неприятные, черные глаза, насмешливая складка плотно сжатых губ – все представляло резкий контраст с ясным, ангельским выражением лица голубоглазой, белокурой Лены.

Почти со страхом глядела на нее дочь баронессы.

– Матушка, – начал д'Анжель после первых поцелуев и восторженных приветствий, – женщина, которую я привез с собой, не должна покидать меня. Она делила со мной горе, я обязан делить с ней радость.

При звуке этого голоса томительно сжалось сердце баронессы. Странное, неприятное впечатление произвел на нее этот голос. О! Как дорого дала бы она, чтобы взглянуть на милое, знакомое лицо.