— Паршивец обдурил всех, — продолжил Черкасов. — Слил в полицию информацию, что одна преступная группа готова продать эмиссарам боливийских наркобаронов Янтарную комнату Да, да, все четыре панно и прочую мелочь. Само собой, полиция встала на уши, перевернула вверх дном весь Гамбург и вычислила и продавцов и покупателя. Брать решили на передаче, чтобы эффектней смотрелось. Получилось, как в кино. Но настоящее кино вышло позже. Захваченный фургончик с ящиками перегнали к полицейскому управлению, где шеф полиции уже собрал пресс-конференцию. И тут вылез этот Реми и всю малину… Сам понимаешь. Оказалось, что он заранее изготовил пластмассовые копии панно и нанял актеров изображать гангстеров. Короче, выставил всех дураками. Соль в том, что никто не усомнился, что комната цела. Хотя по самым оптимистичным версиям пролежала в земле пятьдесят лет. — Черкасов придвинулся ближе, понизил голос. — А мы-то знаем, что сгорела она. Но и ты вначале клюнул. Признайся, я же видел, как у тебя лицо вытянулось.

Черкасов закудахтал, живот при этом запрыгал, как тугой мячик. Николаев вынужден был вторить смеху старшего по званию. Смешно, не смешно, а субординацию нарушать не рекомендуется.

При этом он не мог не отметить, что беседу Черкасов ведет умело, выбирая тему, в которой собеседник не чувствует себя профаном.

«Он явно меня прощупывает, — решил Николаев. — На шапочное знакомство это не похоже. Ишь, как зыркает, будто рентгеном просвечивает. А вдруг он не просто прилип, спасаясь от скуки в незнакомой компании? Вдруг он тянет время, как и я, дожидаясь Климовича? Что, если Климович, помня наш предыдущий разговор, привел нового куратора, чтобы все решить разом и на месте? Вот это была бы удача!»

Николаев преисполнился симпатией к новому знакомому, такому забавному в своей провинциальной барственности. Стал прикидывать, как лучше перевести разговор с опостылевшей Янтарной комнаты на актуальную тему борьбы с исламским терроризмом. До прихода Климовича можно успеть показать себя с самой лучшей стороны: инициативным, компетентным и творчески мыслящим сотрудником, которого давно пора выдвигать на ответственный участок.

Черкасов тем временем затушил окурок в кадке. Потер короткие толстые пальцы о рукав. Завел руки за спину, крепко сцепив в замок.

— М-да. Или вот еще свежий случай, — начал он, не глядя на Николаева. По всему было видно, что Черкасов на прежней должности привык, что его слушают, — ловя каждое слово. — Командировочный один запил. С таким, знаешь ли, русским размахом. У нас там не Москва, развернуться негде. А мужик совсем края потерял. Как его черт занес в Литву, хрен его знает! Мимо КПП, какими-то проселками, болотом… Белая горячка, одним словом. И на территории суверенного государства раздолбал свою машину, угнал чужую. На ней въехал через стекло в кафе на окраине Таураге. Перед тем как вырубиться окончательно, пальнул пару раз из табельного пистолета. Городок тихий, в нем к такому проявлению эмоций не привыкли. С перепугу литовцы подумали, Первый прибалтийский фронт опять в наступление пошел. Подняли по тревоге ОМОН, или как он у них там называется. Командировочного спеленали, благо он и не сопротивлялся. Ладно бы сам в дерьме извалялся. С кем по пьяной лавочке не случается. Так он же, подлец, нас им измазал по самую макушку. Теперь перед лицом всей прогрессивной общественности стоим и обтекаем. — Черкасов грустно вздохнул. — Такие дела. Самое страшное, что ксива у него с собой была фээсбэшная. Вот и думай, то ли из него шпиона сделают, то ли просто срок дадут. Но шум будет великий. И кое-кому такой арбуз законопатят в причинное место, что не один год переваривать будет.

У Николаева сердце обмерло от нехорошего предчувствия. Суеверно сжал кулак.

— А когда это случилось? — спросил он, с трудом уняв дрожь в голосе.

— Сегодня и случилось. Пару часов назад, поэтому в сводку новостей еще не попало. Мне друзья позвонили. По старой памяти информируют, м-да. Как там бишь его, засранца этого, фамилия… — Черкасов почесал складку на затылке. — Пара… Пара… О! Парамонов! Из Москвы, кстати.

В коленях у Николаева образовалась такая слабость, что он едва удержался на ногах. Потребовалась вся воля, чтобы не осесть на пол, цепляясь за пиджак Черкасова.

А тот придвинулся вплотную, хищно прищурил свои ледяные глазки. Понизил голос до злого, свистящего шепота:

— Ты что думал, я тебе, сучонок, позволю шарить по местам моей, так сказать, боевой славы? Тоже мне, красный следопыт нашелся!

Николаев открыл рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь судорожно глотнул воздух. Гул голосов вдруг стал глуше, будто уши забило ватой, хрустальная люстра под потолком почему-то превратилась в светящееся облачко.

Черкасов развернулся вполоборота, закивал, приветствуя кого-то в толпе.

— Ну что ты стоишь, как пограничный столб? — процедил он, покосившись на Николаева. — Иди, прими на грудь грамм триста. Время еще есть. На цугундер только утром потащат. И не смотри ты на меня, как ворона на дерьмо. Не укусишь. А я таких, как ты, схарчил за свою жизнь с полсотни. И не поперхнулся. Хоть и дерьмо вы все низкосортное.

На ватных ногах Николаев двинулся не к бару, а сразу к выходу.

Наверно, мелькнула мысль, так же себя чувствует смертник, которому объявили, что в помиловании отказано. Еще жив, еще сердце вяло трепещет, а уже мертв. Жизни осталось на десяток шагов до камеры, где пол уже густо посыпан опилками. И обреченность такая, что тело сделалось одновременно невесомым и тяжко одеревенелым. Нет ни сил, ни желания сопротивляться. Хочется только одного — быстрее бы рухнуть в темноту.

Никогда раньше Николаев не пил запойно. Но теперь вдруг осознал, с чего он, запой, начинается. С пустоты под сердцем, которая, как черная воронка, засасывает в себя жизненные силы. И чтобы не повеситься от жуткой, сосущей пустоты, надо лить и лить в себя любое пойло.

Давясь, он высосал стограммовый флакончик «Рябины на коньяке». Оказалось, гадость ужасная: скипидар пополам со сладким сиропом. Натужно закашлялся, и тут в голове словно лопнул огненный шар. Перед глазами все поплыло. Николаев покачнулся, с трудом разогнулся и сипло втянул в себя воздух. Помогло. Глаза еще застили слезы, но голова сделалась ясной. И под сердцем отпустило.

Николаев сунул в рот сигарету, прячась от мокрого ветра, закурил. Осмотрелся.

В сырых промозглых сумерках ярко горели витрины киосков. В полукружья света входили темные силуэты мужчин, совали деньги в Окошко и отходили в тень. Сбивались в группки вокруг высоких столиков. Отовсюду доносились стеклянный перезвон и добродушный мат. Пахло дождем, пролитым пивом и тухлым чебуречным чадом.

«Вот попал!» — угрюмо усмехнулся Николаев.

Судя по всему, ноги сами принесли его от клуба на пятачок у метро, в это открытое всем ветрам питейное заведение. Здесь царил апофеоз демократии. Никаких условностей. Забудь, кто ты есть, потому что это никого не волнует. Кем бы ты ни был: бомжом, помощником министра, банковским клерком или военным — наливай да пей.

Николаев закусил фильтр сигареты, старательно двигаясь по прямой, подошел к ближайшему ларьку.

— Рябину. — Он сунул деньги в амбразуру.

— Какую? — спросил голос из ларька.

— «На коньяке».

— Это я понял. Какую — большую или маленькую?

— Маленькую.

Рука невидимого продавца выставила перед ним пластиковый стаканчик, затянутый сверху фольгой.

— У нас только такие, — извиняющимся голосом сказал продавец.

Николаев удивился этому чуду алкогольной промышленности. Доза, тара и содержимое были точно рассчитаны на вкус потребителя. Хочешь сообразить на троих, покупай три штуки и экономь на стаканах. Главное, безопасно. Нечем собутыльника по репе треснуть, если накипит. Никто не обделит, все поровну. А хочешь пить в одиночку — бери и пей. Доза подгадана для меланхолического персонального возлияния.

«Голь на выдумку хитра», — хмыкнул Николаев.

— Давай пару, — неожиданно для себя решил он. Со стаканчиками в руках вернулся к столику. Его уже оккупировали двое военных. Один сосредоточенно рвал зубами чебурек, второй разливал водку по стаканам. Оба были в изрядном подпитии, как раз на том его этапе, когда охота поговорить на политические темы. Офицеры, как им и полагается, оказались патриотами и государственниками.