Мы размышляем. Я понимаю точку зрения Марии, но не считаю ее бесспорной.

Во время обеденного перерыва на следующий день мы с Ниной гуляем по Виллиджу. Мы решили: нам нужна физическая нагрузка, дабы не обрести то, что в нашем обиходе называется «редакторский зад». В устах Нины словосочетание «редакторский зад» звучит особенно забавно. Она из тех женщин, которые хихикают, произнося слово «зад», а вы, не в силах удержаться, тоже хохочете. Мы с наслаждением разглядываем витрины магазинов, понимая, что, если придется переезжать в другое помещение или, того хуже, искать «новые карьерные перспективы», с этими знакомыми местами придется расстаться. И каждый квартал внушает нам все более глубокую привязанность к сияющим окнам, выцветшим навесам, запаху жареных пирожков. Возможно, по соседству с новым офисом тоже будет нечто подобное, но все же совсем иное.

Вернувшись в свой «кубик», вижу, что на столе оставлена для меня записка. Там написано: «Позвони отцу», и указан местный телефонный номер. Переворачиваю листок, ожидая увидеть еще одну надпись: «Это шутка». Но нет, не нахожу.

Наши с отцом разговоры по телефону всегда коротки. Хотя он явно рад меня слышать, мы лишь договариваемся о том, где и когда встретимся, как будто я вытащила его из душа и он нагишом приплясывает у телефона. Разговор получился почти односложным.

– Привет, пап, как дела?

– Отлично, а ты как?

– Хорошо, спасибо. Ты приехал?

– Разумеется.

Отец остановился в Верхнем Ист-Сайде, в доме из красного кирпича. В окна дома ярко светило солнце, тогда как остальные улицы тонули в дымке смога. Отец обнимает меня на пороге квартиры.

– Холли, Холли, – звучит обычное приветствие.

Он не слишком изменился со времени моей поездки в Хьюстон. На нем сине-зеленая рубашка – того цвета, который заставляет задуматься, а какой же ткань была изначально, не пострадала ли она от многочисленных стирок. Кроме того, на нем последняя модель джинсов «Ливайс» – я пока видела только рекламу.

Отец приглашает меня войти. Квартирка вполне уютная, оформлена в красных и бежевых тонах. Солнце заливает комнату теплым светом. Одна из стен почти полностью покрыта масками различного размера и с разным выражением. Темно-коричневая сморщилась так, будто отвязала что-то на редкость кислое или выражает недовольство вашей прической. Серая высунула язык и выпучила глаза. По углам комнаты я заметила несколько современных тренажеров, так что жилище представляет собой странное сочетание спортивного салона и музея прикладного искусства. Но, надо признать, удачное сочетание.

– Маски тебя не нервируют? – спрашиваю я отца.

– Сначала нервировали, – отвечает он, подавая мне стакан чего-то газированного. – Мы с ними уже подружились.

– Ты здесь давно?

– Я поселился здесь пару дней назад. Старые друзья позволили мне пожить у них. Сами они отправились в путешествие. Посмотреть мир и, наверное, подыскать еще масок.

Мы с отцом располагаемся в креслах.

– Папа, значит, ты уехал из Хьюстона? – «И от Софи», – хочу добавить я, но чувствую, что нельзя выходить за рамки отношений отца и дочери.

Пробую предложенный напиток. Это не минеральная вода и не лимонная газировка. Я бы спросила, что это такое, но уже задала более важный вопрос.

– Я думаю обустроиться здесь, Холли. Что ты об этом думаешь?

– Я удивлена. А где Софи? – Задавая этот вопрос, я словно ступаю одной ногой в ледяной поток.

– Хьюстон – это было здорово, – говорит папа. – И Софи тоже. – На этом он останавливается, будто размышляя, прыгать ли ему в тот самый ледяной поток.

Каким образом отцы разговаривают с дочерьми о своих любовницах? Мне такие беседы в диковинку.

– Софи очень милая. Сомневаюсь, что у вас были хорошие отношения или могли быть при сложившихся обстоятельствах. Вы казались счастливыми, – замечаю я, затем меняю «счастливый» на «довольный».

– Я предложил ей перебраться сюда. Она приезжала в Нью-Йорк, видимо, на разведку, но решила, что ей это не подходит. Нет, я не бросил ее, просто Софи не захотела покидать Хьюстон.

Я слушаю отца, и мне кажется, что он рассказывает историю их отношений с мамой.

Отец рассмеялся какой-то своей мысли.

– Одомашненный ковбой, – говорит он. – Таким я был в Хьюстоне. Я нашел это выражение в книжке – «одомашненный ковбой». Не уверен, что мне нравилась эта роль. Конечно, я все равно буду немножко скучать по Софи.

– Итак, ты вернулся насовсем?

– Вероятно, да. Я посоветовался со старыми приятелями насчет работы. Они помогают молодым ребятам в нескольких проектах, и им нужны технические консультации. Звучит заманчиво. И самое главное, здесь вы, девочки. – Выждав минутку, отец добавляет: – Я не рассчитываю на хорошее отношение. Но вы должны знать, что я рядом.

На глаза наворачиваются слезы, но сейчас я не заплачу, потому что мне надо поговорить или по крайней мере послушать.

– Я рада, что ты вернулся. – Мы улыбаемся друг другу и пьем неизвестную газировку. – И не только потому, что всю жизнь мечтала потренироваться на таких штуках. – И я указываю на тренажер в углу комнаты. Оказывается, нам с отцом проще разговаривать в шутливом тоне. Об этом я подумаю позже, а сейчас чувствую себя так, словно получила замечательный подарок в красивой упаковке. – Ты будешь скучать по своим уткам. – Я вспоминаю убранство папиного кабинета.

– Утки или маски, какая разница? – Он показывает на стену, где висит маска, напоминающая утку.

Непонятно, в какой из культур она считается образцом невероятной красоты или невероятного уродства.

– Сказать маме, что ты вернулся?

– О, Элисон знает.

– Ты разговаривал с ней?

– Мы с Элисон часто разговариваем. И общались все эти годы, с тех пор как я уехал. Сначала мало, но со временем все больше и больше.

Вот это новость!

– Мы разговаривали о вас, девочки, о ваших делах.

– Bay!

– Как твои дела? – спрашивает папа. – Я хочу знать из первых рук.

– Я в порядке. Хотя именно сейчас, похоже, все меняется.

– Смятение, перемены, – кивает папа. – Это не всегда плохо.

– Я тоже начинаю так думать. Впрочем, у меня нет особого выбора.

– А наша Джейни старается быть жесткой и несгибаемой, – замечает папа. – Особенно по отношению ко мне. У нее, конечно, есть для этого основания.

– Думаю, она тоже обрадуется твоему возвращению.

– По-своему – да.

Я разглядываю маски на стене. Та, что слева, толстомордая, истерически хохочет, и щеки ее покраснели, будто кто-то долго щипал их. Я смеюсь, показываю ее папе, и он смеется вместе со мной. Жаль, что нельзя повсюду таскать с собой эту толстоморденькую масочку.

Этой ночью мне приснилось, что мы с Марией украсили мою гостиную цветной капустой и брокколи. И постепенно овощи расплываются, изменяются, становясь похожими на лица знакомых. Из ухмыляющейся брокколи проступает лицо Моник. Веселая капуста превращается в Нину. Том возникает из морковки-чемпиона. Остальные лица я не узнаю, но уверена, что мы знакомы – это могут быть коллеги, прохожие, кто угодно. Кое-кто из овощных персонажей радостно улыбается. Мы с Марией помещаем их на почетное место в самом центре стены и одобрительно киваем.

– Я знала это наверняка, – говорит Мария, но, прежде чем я успеваю расспросить ее, сон растворяется, уплывает, сменяясь новым.