— Было время, когда Сенявин чинил мне неприятности, пребывал в стане недоброжелателей моих. А все ж я его всегда ценил. Зело талантливый флотоводец.

— Это верно, Федор Федорович, — сказал Арапов. — Всем выдался адмирал — и умом, и душой. Отчизне предан безмерно. Люблю я его. А государь почему-то не жалует, — добавил он с горечью.

— Всем царям не угодишь. Главное, чистую совесть перед Отечеством иметь. Цари меняются, Отечество остается. Впрочем, довольно об этом, — сказал Ушаков, нахмурившись. — Расскажи лучше о себе: ведь есть о чем рассказывать.

— Рассказывать, конечно, есть о чем…

Арапов вдруг замолчал. На его лице выразились страдание, появился пот. Было видно, что он терпел страшные боли, имевшие начало где-то внутри иссохшего тела. Ушаков в растерянности стал поправлять под ним матрац, подушку. Арапов глазами попросил не трогать его. Он мучился молча, мучился минуты две или три, а когда боли наконец стихли, болезненная напряженность на лице сменилась выражением виноватости.

— Странно… — заговорил он усталым голосом. — Когда к человеку приходит телесная беспомощность, ему не остается ничего другого, как заниматься воспоминаниями да размышлениями. И знаете, о чем я размышляю? — Ушаков промолчал. — Я размышляю, — продолжал Арапов, — о вывертах своей судьбы… Когда думаю о прожитом, мною овладевает чувство, будто однажды дорогу мне перешел злой дух, я в испуге шарахнулся со своей дороги на другую и с тех пор иду этой чужой дорогой, занимаюсь не своим — чужим делом… Я делал всегда не то, что следовало бы делать. Это чувство не оставляло меня даже в эскадре Сенявина. И в этой войне с Наполеоном я тоже не имел своего настоящего места. Вроде бы находился вместе со всеми и в то же время чувствовал себя чужаком, которому место на обочине.

— Подобные мысли приходят не только к тебе, — грустно промолвил Ушаков.

Глядя на Арапова, Ушаков вспомнил о встрече с монахиней из Темниковской обители, которая вместе с другими черницами собирала пожертвования на войну, — о той самой, в которой он каким-то чутьем угадал бывшую невесту Арапова. Подумал: сказать сейчас о ней Арапову или не сказать? Решил пока не говорить. Напоминание о пережитых страданиях могло бы только усугубить его состояние, к физическим болям прибавить боли душевные. К тому же может вдруг выясниться, что это и не она вовсе, что он, Ушаков, просто ошибся, приняв монахиню за невесту Арапова… Нет, обо всем этом лучше пока помолчать. Лучше сначала поговорить с ней, монахиней. Если подтвердится, что это действительно та, за которую ее принял он, Ушаков, тогда другое дело, тогда стоит рассказать ей все самой, и пусть она сама решит, как быть. Вернется к нему — хорошо, не вернется — все останется, как было…

Вошел лекарь, неся в руках два котелка с каким-то варевом. Поставив котелки на столик, сказал Ушакову:

— Прошу прощения, Федор Федорович, время обеда, больному подкрепиться надо.

Ушаков кивнул Арапову:

— Я утомил тебя, не обессудь. Приеду завтра. Теперь я буду ездить сюда часто.

— Спасибо, Федор Федорович!

Арапов смотрел на него тем продолжительным преданным взглядом, каким могут смотреть только истинные друзья, не привыкшие выражать верность дружбе словами. И от этого его взгляда Ушаков почувствовал смущение, он заторопился и вышел за дверь, не сказав больше ни слова.

Ушаков пошел к протоиерею Асинкриту. Решение пришло в последнюю минуту: пойти и все рассказать духовному сановнику. Отцу Асинкриту не составит труда пройти в женскую обитель и встретиться с той, кто, быть может, Арапову сейчас более всего нужен. Божьим служителям легче договориться между собой.

Протоиерея Ушаков застал за Библией. Увидев гостя, Асинкрит оставил чтение и пригласил к столу. Беседа между ними, как всегда, полилась непринужденно, с обоюдной откровенностью, без недомолвок.

Сначала поговорили о госпитале, о больных вообще, потом Ушаков рассказал об Арапове и его невесте, соблазненной и обманутой одним ничтожным человеком, о том, что эта женщина, возможно, находится в Темникове, в женской обители. Асинкрит был взволнован его рассказом.

— Вы говорите, что встретили ее на улице?

— Да, но я не совсем уверен, что это она. Она приняла имя Аграфены.

— Да будет воля Божья, — подумав, сказал Асинкрит. — Я найду ее и поговорю с ней. Постараемся помочь вашему знакомому.

На этом разговор закончился, и Ушаков уехал домой.

Наступил новый день. Ушаков, как и обещал Арапову, снова приехал в госпиталь. В то же самое время, что и вчера. Однако в этот раз у дверей в палату его остановил лекарь:

— Я ждал вас здесь, чтобы предупредить. Больной не один. У него монашка.

— Монашка?

— Черница из местной обители. Уже более часа, как вошла и все не выходит.

— А вы уверены, что монахиня?

— На глаза пока не жалуюсь, — обиделся лекарь. — Можно сказать, еще молодая, красивая. Прикажете доложить ему о вас?

— Не стоит, — возразил Ушаков, — пусть одни побудут, а я приеду в другой раз, может быть, даже завтра.

Ушаков поспешил к выходу. Он был несказанно рад. Он не сомневался, что за монахиня сидела сейчас у Арапова. То была его бывшая невеста — та, которую он, Арапов, долго искал и не мог найти. Все устраивалось как нельзя лучше.

Да восторжествует справедливость!

* * *

На другой день Ушакову пришла пенсия, и вместо того чтобы ехать в госпиталь, как он собирался, пришлось тащиться в монастырь, чтобы вернуть долг Филарету. Впрочем, на настроение это не повлияло. Настроение было хорошее. Игумен заметил это сразу. Приняв деньги и небрежно сунув их в ящик, он посмотрел на него и восхищенно покачал головой:

— Вы сегодня весь в лучах радости. Не война ли кончилась?

Ушаков отвечал, что Наполеон еще не покорен, война в Европе продолжается, так что бить в колокола рановато… Он стал рассказывать о своей неожиданной встрече с Араповым — человеком, участвовавшим с ним в сражении при Калиакрии и с некоторых пор сделавшимся ему близким, — о том, как этот Арапов, попав в местный госпиталь, нашел здесь свою бывшую невесту, которую у него отняли самым подлым образом нехорошие люди лет двадцать тому назад… Филарет слушал, снисходительно улыбаясь. Ушаков рассказывал обо всем этом с таким волнением, с такой заинтересованностью, словно не друг его, а он сам повстречался со своей бывшей невестой. Таким игумен его никогда еще не видел.

— А мы часовню достраиваем, — сообщил Филарет, едва Ушаков закончил свой рассказ. Этим как бы давая понять, что, хотя история Арапова и его невесты и представляет интерес, сообщение о строительстве часовни все же является более важным.

Филарет пригласил Ушакова посмотреть, что делается на этой самой часовне, но Ушаков отказался. Игумену даже показалось, что он обиделся на его предложение, потому что не стал больше задерживаться и уехал.

Встреча с игуменом и в самом деле чуть попортила Ушакову настроение. Но вскоре к нему вернулось спокойствие, и он направился в госпиталь наведать бывшего сослуживца.

Он застал Арапова сидящим на койке: ему сделалось лучше, но лицо его тускнело от озабоченности.

— Вы очень добры ко мне, — сказал Арапов Ушакову в ответ на его приветствие, — вашу доброту я никогда не забуду.

Ушаков ждал, что он будет рассказывать о встрече со своей бывшей невестой, но Арапов не сказал о ней ни слова. Вместо этого принялся расспрашивать его о жизни в деревне, об отношении темниковских крестьян к войне.

— Ты слишком много думаешь о войне, — заметил Ушаков.

— Я не могу об этом не думать, — ответил Арапов.

Он устал сидеть и осторожно лег на спину, прикрыв ноги одеялом.

— Много пришлось повидать на этой войне?

— Не больше, чем другим. — Арапов подумал и тихо, не срываясь, продолжал: — Я видел смерть генерала Кульнева. Мужественный был человек, настоящий герой. Еще я видел обугленные развалины, видел, как увозили из опустошенного края плачущих детей… Запомнился молодой подпоручик, фамилия которого осталась мне неизвестной. Запомнились слова его: "Сия война обернется для России не только бедствиями, она пробудит в народе новые мысли, новые понятия о власти".