Остатки турецкого флота стали уходить под ветер, оставляя за собой густой дым от пожаров, вспыхнувших на поврежденных судах. Русские долго гнались вслед, осыпая врага снарядами. Только разразившийся шторм заставил Ушакова прекратить преследование и повернуть к родным берегам. Собственно, в дальнейшей погоне не было нужды: то, что не успели сделать русские матросы, сделало за них разбушевавшееся море. До Константинополя удалось добраться лишь немногим судам, да и те, что вернулись, были с пробоинами в бортах, разбитыми мачтами, без стеньг, рей и парусов. Алжирский флагман, едва дотянув до Босфора, стал тонуть. Взывая о помощи, команда корабля открыла огонь из пушек, чем подняла на ноги весь Константинополь. Флагман удалось спасти, но это мало кого утешило. Главные силы флота так и не вернулись, не вернулся с баталии и флагман капудана-паши. Когда в порт прибыл султан и увидел, что осталось от его флота, он пришел в ужас.

— Ушак-паша может прийти сюда! Ушак-паша может взять Константинополь! — раздавались голоса.

О том, какую панику в столице Оттоманской империи вызвала победа русского флота у мыса Калиакрия, Ушаков узнал уже после заключения с турками мирного договора. Ему говорили тогда, что, если бы не эта победа, турки не скоро бы согласились с предложенными им условиями прекращения войны.

Вспомнив сейчас обо всем этом, вспомнив, как шумно чествовали его после победы, Ушаков подумал, что власти поступили тогда не совсем справедливо. Почести оказывали только ему да его офицерам, а надо было разделить их между всеми участниками сражения. Ведь главными героями в том сражении были все-таки не он и его офицеры, а простые русские матросы. А их-то наградами обошли. Несправедливо!

Со стороны Графской пристани доносилась военная музыка. По всему, смотр там еще не начинался. Но вот музыка стихла, на какое-то время наступила тишина, потом донеслось громкое матросское «ура». "Должно быть, главный прибыл, его приветствуют", — решил Ушаков. Он еще раз посмотрел на корабли, стоявшие в бухте, и направился к пристани.

Подступы к пристани оказались заполненными народом. Кого тут только не было! И старые и малые. Весь город собрался, словно на пристанской площади проводился не обычный воинский смотр, а давалось интереснейшее и к тому же бесплатное представление.

Ушаков был в адмиральском мундире, ему почтительно дали дорогу, он прошел через толпу вперед и занял место, откуда хорошо была видна вся площадь.

Корабельные команды стояли во главе своих командиров отдельными каре. Офицеры — в мундирах с фалдочками и треуголках, украшенных плюмажем. Одежда матросов отличалась от офицерской и цветом, и формой: их шляпы напоминали цилиндры, мундиры сшиты наподобие фраков… Раньше одежда была не такой, была более удобной, простой. Но что поделаешь: новый царь новые порядки!

Адмирал Траверсе, сопровождаемый Пустошкиным и двумя адъютантами, ходил от строя к строю, строго всматриваясь в матросов, не смевших, казалось, не то что шевельнуться, даже глазом моргнуть.

Вдруг адмирал подскочил к строю и гневно закричал на матроса, ослабившего ногу:

— Как стоять, собака?

Матрос оробело смотрел на него, видимо не понимая своей вины.

— Спрашивай, как стоять? — повторил адмирал, побагровев от вспыхнувшей в нем злобы. Не дождавшись ответа, он сильно ударил его по щеке.

Ушаков невольно отвернулся. Невозможно было смотреть на такое. О том, что маркиз де Траверсе занимается рукоприкладством, он слышал от многих. Ему рассказывали даже, что однажды адмирал отхлестал по щекам старика-инвалида. Он долго не мог этому поверить. Ему довелось видеть маркиза в избранном обществе, где он произвел на всех приятное впечатление. Он был вежлив, доступен, прост, говорил такие остроты, что вокруг стоял сплошной хохот. Но то было в избранном обществе, теперь же в нем словно проснулся зверь. Кто-то говорил, что он стал таким после свержения монархии в его родной стране. Он не мог простить тем, кто обезглавил его короля, до мозга костей ненавидел якобинцев, а таковые чудились ему даже в лице русских солдат и матросов.

Когда смотр закончился, Пустошкин стал что-то тихо говорить маркизу. Ушакову показалось, что разговор шел о нем, потому что маркиз дважды посмотрел в его сторону. Но вот маркиз сказал что-то Пустошкину в ответ и, уже ни на кого не глядя, быстро направился к поджидавшему его экипажу. Пустошкин проводил его, затем подошел к Ушакову.

— Ну, слава Богу, пронесло!.. — сказал он таким тоном, словно стыдился своих слов. — Ты подожди меня, я распоряжусь, и поедем вместе.

Ушаков не стал ждать, он пошел один, унося с собой такое чувство, словно отхлестали по щекам не матроса, а его самого.

* * *

— Напрасно расстраиваешься, Федор Федорович, — говорил Ушакову Пустошкин, вернувшись из порта. — Сами знаем: маркиз как человек — дрянь, в нашем деле понимает не больше пехотного прапорщика. Но что делать? У него власть, у него связи с двором. Посмотришь, еще министром станет.

— Оттого и тошно мне, что власть над флотом таким людям отдана, — отвечал Ушаков.

Разговор происходил на крыльце, против которого стояла одноконная тележка, на которой Пустошкин только что приехал и которую не желал отпускать, потому что надеялся уговорить Ушакова принять участие в товарищеском обеде на флагманском корабле. Обед устраивался по случаю окончания смотра флотских команд, который, как уверял Пустошкин, в общем-то прошел неплохо, во всяком случае маркиз остался доволен, даже двести рублей выделил, а то, что он поднял руку на матроса, так на других флотах еще не такое случается…

— Плюнь на все, и едем. Море совсем успокоилось. В бухте благодать. Едем! Кое-кого из своих бывших встретишь.

Ушаков в конце концов согласился. Да и стоило ли отказываться? Ведь он и ехал-то сюда главным образом для того, чтобы повидать старых товарищей, подышать с ними морским воздухом.

Кучер довез их до пристани за один миг. Здесь уже толпилось человек десять — двенадцать офицеров. Шестерых из них Ушаков узнал сразу: они были с ним в Средиземноморском походе. Остальных видел впервые. Это были новички.

Отчалили на двух шлюпках. Ушаков плыл вместе с Пустошкиным, испытывая знакомое чувство неуемного трепета. Сколько раз в жизни он вот так отчаливал от берега на корабль, и каждый раз это чувство сопровождало его. Волнение проходило лишь после того, как он становился ногами на палубу корабля.

На корабле встретили с музыкой. В то время как оркестр играл военный марш, команда корабля стояла строем у правого борта, приветствуя гостей. Проходя вдоль строя, Ушаков узнал матроса, наказанного маркизом. Он невольно посмотрел на его ноги, вызвавшие гнев командующего, и немало удивился, увидев, что левая нога и сейчас была полусогнута. Он не подал вида, что заметил это, но в кают-компании не удержался, сказал Пустошкину:

— А тот матрос и впрямь не умеет стоять, как положено.

Пустошкин улыбнулся:

— Он просто не может стоять, вытянувшись. В ноге у него пуля. Француз угостил, когда Видо штурмовали.

— Видо? Значит, он был там? Но почему тогда не списываете его на берег как инвалида?

— Он на корабле нужен. Лучший слесарь во флоте. Кстати, ты знаешь его работу: макет, что Арапов тебе доставил, ему заказывали.

Обед проходил в таком порядке: тост — вино — закуска — небольшая пауза, ничего не значащие и ни к кому не обращенные реплики, потом новый тост, и все повторялось снова. Офицеры из новичков вели себя несколько скованно, видимо боясь предстать перед известным адмиралом в невыгодном свете. Ушакову подумалось, что не будь его, люди вели бы себя проще, и он стал ждать удобного момента, чтобы оставить компанию. Ему захотелось найти того матроса-инвалида, участника штурма острова Видо, поговорить с ним, отблагодарить за чудесный макет его флагмана. Судя по макету, у этого матроса и в самом деле были золотые руки.

Обратив внимание на отрешенный вид Ушакова, Пустошкин спросил, не утомился ли он?