«Нет, эта работа не для „мужчины, – подумал Гиллон. – Эта работа не для человека вообще“. Он поднял свою корзину и вытряхнул из нее уголь – пыль, словно черный шлейф смерти, протянулась по воздуху. Они, конечно, это сразу увидели, угольные стервятники, питавшиеся на отвале, и бросились к нему, скользя по камням, точно крабы в выемке, образованной приливом.

Он ринулся вниз. Теперь он знал, что делать; и то, что он это знал, то, что у него снова появилась цель в жизни, преисполнило его радости.

Нет, у Камеронов не будет Трескового рождества. Пусть все эти жалкие ублюдки там, внизу, жрут свою треску и своих скатов, Камероны отметят рождество, как от начала времен повелось отмечать зимний праздник в шотландских семьях: они отметят его ляжкой оленя – горячая, тяжелая, сочная, она будет дымиться на доске посреди их стола.

Он пробежал немного вниз и остановился где-то на полпути, понимая, что лжет самому себе, – остановился футах в двухстах или трехстах от основания, на изрядном расстоянии и от этих мусорщиков, подбиравших его уголь, и от тех, кто копошился внизу, на улицах поселка.

Лгун… Именно так назвала его когда-то жена. Великий шотландский романтик – красивое слово для обозначения человека, который, точно ребенок, намеренно обманывает себя. Не может он заняться браконьерством: не выследить ему оленя, не подстрелить его, не ободрать.

Теперь он пожалел, что выбросил уголь. Это был жест в духе всего остального – поступок чванливого романтика. Вытряхнуть уголь, бросить его на ветер, подарить бедным людишкам. Как будто его собственный дом не застыл от холода, как будто его собственная семья не голодала.

Солнце, скрывавшееся за облаками большую часть дня. внезапно прорвало их, и там, на севере, Лох-Ливен, дотоле свинцово-серый, вдруг стал ярко-синим среди окружавших его снегов. Глядя на воды озера, Гиллон понял, какой он дурак.

Пока он в мечтах гнался по горам за оленем, озеро-то лежало тут, рядом, оно простиралось перед ним, а ведь все, что он по-настоящему умел делать, было связано как раз с водой – он умел найти и забить лосося.

Рыба-король: с ней связано еще одно неотъемлемое право шотландцев – право хотя бы раз в жизни иметь у себя на столе полноценного увесистого лосося. Пусть они жрут свою соленую треску и своих вяленых скатов – у Камеронов на столе будет лосось, если Гиллон не сядет в тюрьму или не погибнет при попытке поймать рыбу.

Гиллон знал, где ее искать – декабрьскую рыбу, позднюю, последних пришельцев из открытого моря. Зимнего лосося.

Сегодня утром они уже наверняка проплыли соленые воды Фёрт-оф-Тейя и двинулись вниз по Тейю к пресным водам Эрна, а из Эр на по маленькому притоку, названия которого он не помнил, – вверх по бурным, питаемым ледниками водам, через темные лощины в Ливенских горах, через сотни заводей, которые попадутся им на пути и где они смогут отдохнуть, – все выше, в то самое озеро, на которое он сейчас смотрит. Сердце у Гиллона захолонуло от одной этой смелой мысли.

Никто в семье ничего не должен знать – это он твердо решил. Он пойдет и добудет рыбину и, может быть, последний раз в жизни сыграет свою роль кормильца семьи. Пусть Мэгги печется о своем опционе, а Эндрью – об аренде их дома; пусть остальные его сыновья рубят уголь, но в этом году – черном году – именно он принесет им на стол рождественский ужин.

Гиллону предстояло совершить один обряд, если он хотел попытать счастья и осуществить то, что задумал: ему предстояло избавиться от всего, что напоминало бы о его принадлежности к углекопам, очиститься, изгнать уголь из своих мыслей и тела, потому что углекопа в краю лосося сразу сочтут браконьером, даже если он ничего не поймал. Гиллон отправился вниз и попросил у мистера Селкёрка разрешения воспользоваться его бадьей.

– Как это может быть: виновен, раз не доказано обратное? – возмутился библиотекарь, выслушав рассказ Гиллона, который прел воду.

– Так уж у них заведено.

– Ах, как жаль, что Карл Маркс об этом не знал! Неплохую главу он бы мог написать! Бог ты мой, даже рыбой, всеобщим достоянием, и той распоряжается знать.

Гиллон купил в Обираловке щетку и пемзу, чтобы оттереть следы угля изо всех складок и впадин своего тела. На это уйдет не меньше двух, а то и трех бадей. Вода з первой бадье сразу покрылась черной пеной – так пленкой затягивает остывающий суп. Отчаянно скребя тело щеткой, Гиллон рассказывал о том, как обстоит дело на лососевых реках.

Главную роль – с этим согласился бы и Маркс – играют тут деньга. В Шотландии – и только в ней, насколько известно Гиллону, – право собственности на реки, где водится лосось, и, следовательно, на самих лососей принадлежит Короне, и Корона отдает эти реки в аренду знати и всяким привилегированным лицам. Даже те, кто владеет землями вдоль этих рек, не имеют права ловить в них рыбу.

Второе обстоятельство несколько более сложное. Оно связано с поведением самой рыбы. Когда лосось попадает из соленого моря в холодную пресную воду, у (него исчезает аппетит. Это затрудняет дело для рыболова-удильщика. Джентльмены со своими двадцатифутовыми бамбуковыми удочками, со своими мухами и наживками иной раз годами не могут поймать ни одной рыбины, хоть и отдают за это по крайней мере несколько сот фунтов.

– Вот и хорошо, поделом этим тупоголовым ублюдкам, – сказал Селкёрк. – Ты только подумай, сколько детишек должны работать на них, чтоб они могли отправиться та рыбную ловлю, а рыба их за нос водит.

Но в пресной, по-зимнему холодной воде рыба становится вялой. Устав после утомительного и опасного перехода из моря в реку, обессилев от тяжелого подъема вверх по течению, через пороги, большие рыбины склонны задержаться в заводях, где-нибудь под самым водопадом, чтобы отдохнуть и накопить сил для преодоления ожидающих впереди препятствий. К вечеру иные из них совсем застывают – Гиллон знал человека, который ложился у края заводи и наносил рыбе удар под жабры. Браконьер, вооруженный багром, или тройником, или же большой сетью, может вытащить рыбу из воды с такой же легкостью, как сползший с ноги резиновый сапог.

Гиллон стал мыть голову, разбив для этого второе за день яйцо, – смешал желток с бурой, добавил теплой воды и как следует намылил волосы.

– Так что они ревниво стерегут свое добро, – заключил Гиллон. – Следят за каждым, кто подходит к их рекам.

– Ревниво, значит… Господи, да ведь все же остальное, что есть в нашей стране, все их собственность. Иди на озеро, Гиллон, поймай большущую рыбину и хороший кусок сбереги для меня.

Как же, иди на озеро, подумал Гиллон, да не так-то это легко, и местер Селкёрк понятия не имеет, сколько придется платить, если тебя поймают. Даже если тебя увидят в краю лососей с острогой или багром, то оштрафуют на пять фунтов, а это уже катастрофа для семьи; к тому же тебя на несколько месяцев упрячут в тюрьму, а перед тем речные приставы, которых нанимают спортсмены, чтобы они оберегали их рыбу от таких, как углекоп Г. Камерон, могут еще и избить, причем жестоко. Немало людей испортили себе жизнь, отправившись за лососем, спящим в заводи.

– Никак не возьму в толк, почему они на это идут, – заметил Гиллон, как будто сам не собирался заниматься тем же. – Ведь риск-то какой!

Он сполоснул волосы теплой водой, в которую плеснул уксуса, чтобы волосы не стояли колом, как обычно бывает, когда углекоп моет голову самодельным мылом. Поработав щеткой и пемзой, он разрумянился, уже не был таким серым, как утром, и волосы у него мягко поблескивали.

Мистер Селкёрк знал, почему люди на это идут.

– Нельзя недооценивать того, насколько широко и глубоко охвачены голодом шотландские рабочие. Нельзя недооценивать и жажду получить что-то задарма – особенно когда вынимаешь это из кармана богачей.

Было решено – идея принадлежала Селкёрку, – что Гиллон отправится на север, как птицелов. Это будет его ширмой и оправданием того, что он бродит в краю лососей, его пропуском в запретные земли. Библиотекарь достал «Справочник по птицам Шотландии», и, пока Гиллон смывал с себя последнюю грязь – таким чистым он еще ни разу не был с того дня, когда двадцать лет назад спустился под землю, – мистер Селкёрк читал ему вслух. Было решено, что Гиллон станет специалистом по красным тетеревам и беркутам, и библиотекарь своим проникновенным голосом дважды перечитал ему главы об этих птицах, так что Гиллону стало казаться, что он сейчас сойдет с ума. Наконец он оделся и двинулся домой. У него ушел весь день на то, чтобы из углекопа снова стать человеком, но перемена была разительная.