– Камерон!

– Угу.

Протиснуться сквозь толпу углекопов, потягивавших пиво у сарая.

– Шестьдесят два шиллинга четыре пенса. – После этого по толпе всегда пробегал шепот. – Больше всех заработал в этой чертовой шахте, – говорил Джапп как бы в воздух, никогда не прямо Гиллону. – А ведь чужак! – И недоверчиво качал головой. Питманговским углекопам трудно было поверить, что человек, не родившийся в Питманго, мог вообще научиться рубить уголь.

Гиллону нравилось возвращаться из сарая сквозь всю эту толпу с конвертом в руке, затем шагать вверх по Тропе углекопов и чувствовать, как деньги, надежно и прочно спрятанные в кармане, греют его: фунтовые бумажки, бумажки по десять шиллингов и серебро; как монеты – кроны, полукроны и шиллинги – трутся друг о друга. Он всегда менял бумажки на монеты – как и те, кто стремился утаить от жены немножко деньжат на выпивку.

Однажды вечером, в субботу, вернувшись домой из «Колледжа», он обнаружил в кухне на полу, у стола, большой прочный стальной ящик с крепким стальным замком.

– Ради всего святого, это еще что такое? – спросил Гиллон. В доме и так было мало места.

– Кубышка.

Он такого слова никогда не слыхал.

– Наша копилка. То, что поможет нам отсюда выбраться.

Она протянула руку за конвертом и сквозь отверстие в крышке принялась бросать кроны и шиллинги: они падали – звяк! – с солидным звоном, таким приятным для слуха, – звоном серебра, ударяющегося о серебро и о холодную закаленную сталь.

– То, что поможет тебе выбраться из шахты. – Звяк, звяк! – То, что поможет нам переехать наверх и поселиться на Тошманговской террасе. – Звяк, звяк!

«Ох, и что ж это вселилось в тебя, отчего ты такая одержимая?» – сказал однажды ее отец. Она запомнила эту фразу, и ответ был все тот же. Достаточно ей было раздвинуть занавески и посмотреть вниз на Гнилой ряд и на шахты – и ответ был готов. А монеты все падали и падали звеня.

С тех пор это вошло в обычай – каждые две недели в кубышку бросали серебро.

Захлопнуть дверь, закрыть ставни, передвинуть обеденный стол, вытащить ящик из дыры, где он был погребен, точно гробик с телом ребенка, и опустить серебро в копилку.

Совсем как религиозный обряд, вдруг подумалось Гиллону. – в темной комнате, при свете коптящей масляной лампы. Поначалу они вели подсчеты в маленькой книжице, но потом перестали – пусть деньги сами растут и даже они не знают, сколько их там: четверть того, что получала Мэгги как учительница, и четверть того, что приносил Гиллон из шахты. Они прозвали это «Камеронов котел» и никогда не отступали от жертвоприношения. «Кубышка – прежде всего» – стало девизом их дома.

Первым, как и задумала Мэгги, родился мальчик. Гиллону даже в голову не приходило, что может родиться девочка, раз Мэгги хотела мальчика. Мальчик был длинненький, тоненький и светлый – все решили: настоящий Камерон, и назвали его Роб-Роем по одному из дядей Гиллона.

С самого начала это был милый послушный ребенок, и Мэгги заботилась о нем, что несказанно удивляло всех женщин, живших на их улице. Но некоторое время спустя она стала уделять ему лишь столько внимания, сколько нужно, потому что она знала то, чего не знали другие: этот ребенок не выведет их семью на ту стезю, по которой они должны пойти. Он не был «мешанцем», а ведь ради этого Мэгги в свое время отправилась в дальний путь: породистость Гиллона не сочеталась в нем с выносливостью Драмов. Поняв это, она стала заботиться о мальчике лишь в той мере, в какой это было необходимо, с тем чтобы, достигнув положенного возраста, он мог занять свое место в шахте.

После рождения сына все пошло по-прежнему: она снова хотела Гиллона и снова без стеснения предавалась с ним любви. Второй, как и было задумано, родилась девочка: ей предстояло помогать по дому, когда братья ее будут возвращаться из шахты. Одна девочка нужна, чтобы поддерживать в порядке одежду, мыть ее и чистить, другая – чтобы заботиться о еде и о доме и «выполнять поручения», что на языке Питманго означало ходить в лавку. Это был опять-таки Камеронов ребенок – добродушная, беленькая, такая же послушная, как Роб-Рой, и такая же улыбчивая. Ее назвали Сарой, и все женщины на их улице завидовали Мэгги.

– Это супротив природы, – причитала миссис Ходж из соседнего домика. Как может получаться сахар из уксуса?

Гиллон понимал, что Мэгги вертит им, как хочет, но ничего не мог с собой поделать. Слаб он был. Каждый день его мужская гордость ущемлялась, а он не противился. Когда у Мэгги наступал период «случки», как прозвал это про себя Гиллон, он не мог ей противостоять. Как-то раз он продержался целую неделю, чтобы спасти достоинство и утвердить хотя бы подобие главенства мужчины в сокровенном акте, но она подстерегла его у бадьи с горячей водой, когда он вернулся после работы, в доме было тихо и сумеречно, мать ее трудилась у спуска в шахту, а отец еще по крайней мере час пробудет в «Колледже», – и противоборству их был положен конец первым же прикосновением ее рук.

Хотя Мэгги использовала его как орудие продолжения рода, Гиллона всегда поражала и подкупала искренность ее страсти, ее умение как бы заново открывать для себя искусство и тайны любви. Иной раз утром в темноте забоя, оставшись наедине со своими воспоминаниями, он стыдился даже подумать о том, что они творили ночью, и вместе с тем мысли эти возбуждали его. Злило же его – Мэгги и представить себе не могла, насколько злило, – то, что она забывала о своей страсти, как только обнаруживала, что забеременела и снова получила от него то, чего хотела.

Третий ребенок родился 30 ноября – в день святого Эндрью, покровителя Шотландии, во время первой снежной бури в том году. Он сразу показал свой нрав, властно заявив о своем появлении на свет таким ревом, что его услышали в соседнем доме.

И сосал он совсем не так, как те двое: он был настолько нетерпелив, этот ребенок, что задыхался, а сосать не переставал. Гиллон хотел дать ему двойное имя, чтобы посредине было Сноу[10] – в честь снежной бури, а кроме того, Гиллону это имя всегда нравилось.

– Нет, мы назовем его Эндрью Драм Камерон, – заявила Мэгги так решительно, что никто не стал с ней спорить. Она знала то, о чем еще и не подозревали остальные: она получила своего первого «мешанца».

У Гиллона же ребенок этот начал вызывать раздражение.

– Неужели он не может ни минуту подождать? – спрашивал он.

– А зачем ему ждать? – говорила Мэгги.

Когда мальчик был голоден, он тотчас просыпался и, проснувшись, криком требовал того, чего хотел.

– Неужели он никогда не насытится? – спросил как-то ночью Гиллон.

– Этот малый знает, чего хочет.

Гиллон что-то буркнул.

– Гиллон?

– Угу, – откликнулся он.

– Знаешь, по-моему, ты завидуешь малышу.

– Ох, что ты мелешь! – прикрикнул он на нее, но той же ночью, позже, наблюдая за ребенком, понял, что в самом деле завидует ему. Не так уж сильно, но все-таки завидует, потому что младенец с самого рождения сумел добиться того, чего он, Гиллон, так и не добился. Малыш знал, как получить от Мэгги то, чего хотел.