– Как только люди могут тут жить?! – воскликнул Гиллон.

– Привыкают.

– Я бы не мог.

– И ты привыкнешь, вот увидишь.

Их сосед выходил тут.

– Очень хорошая у вас мечта, хозяюшка. Надеюсь, что она сбудется.

– И сбудется – я позабочусь об этом.

– Да уж придется, потому как ни у кого другого она еще не сбывалась.

– Мы – это мы, а не кто-то другой.

– Да уж, конечно. Но время покажет. А пока до свиданьица.

– Что это он вдруг? – спросил Гиллон.

– Подлый человечишка с подлой душонкой.

Гиллон повернулся к окну и продолжил знакомство с Шотландией.

Так они проехали все утро, затем утро перешло в день, и местность за окном стала более холмистой, все больше стало попадаться прокопченных промышленных городков, и тут Мэгги вдруг задала Гиллону странный вопрос:

– А ты хорошо дерешься?

Он недоуменно уставился на нее.

– Я имею в виду: мог бы ты драться не на жизнь, а на смерть, если кто-то захотел бы сломать тебе хребет?

Он подумал и сказал, что не знает.

– Выдержишь ты, если тебя молотить будут, сумеешь выстоять?

– Надо посмотреть. А что?

Она взглянула на его правильное лицо, на острые скулы, которые так легко расквасить, на тонкий нос, и ей стало немного стыдно.

– Я крепкий и могу долго выдержать, – сказал Гиллон. – В армии, когда случались драки, я всегда держал противника на расстоянии – понимаешь, руки-то у меня ведь длинные; вот я и дожидался, когда он устанет, а потом вмазывал ему как следует.

Мэгги это не очень успокоило. Они уже проезжали через Верхний Кингласси, и она сообщила Гиллону, что следующая остановка Кауденбит: пора было собирать вещи.

Никто их не встречал.

– Что же мы будем делать? – спросил Гиллон. – Может, наймем экипаж или что еще?

– Пойдем пешком.

Они пошли вниз по Кингласской дороге, спускавшейся к реке, затем свернули на дорогу в Питманго.

– Почему дома здесь стоят рядами и все точно смотрят друг на друга?

– Так уж они построены. Оно дешевле выходит.

– Мне это не нравится.

– Ничего, привыкнешь.

Окрестности Кауденбита выглядели довольно приятно, и страхи Гиллона немного улеглись – если бы не река.

– Почему вода тут такая черная? – спросил он.

– Это из-за шахт.

– А где шахты?

– Сейчас увидишь.

Он шел за ней и не мог оторвать глаз от того, как играли мускулы на ее смуглых ногах, словно рябь на воде: мышца в икре сжималась, толчок – и расходилась рябью, словно растекалась по ноге. «Крепко сбитая – вот правильное определение для Мэгги», – подумал Гиллон, наблюдая за ней: все у нее на месте, и хоть она и крепко сбитая, а гибкая, такая гибкая, что во рту у него пересыхало от желания.

Справа от дороги наверху, среди пустоши, стояла рощица плакучих буков. «Там под ними темно и покойно», – подумал Гиллон.

– Мне хочется подняться туда, посмотреть на эти деревья, – сказал Гиллон. Произнес он это звонким, слегка срывающимся голосом. – Никогда еще таких не видел.

Она поняла, что у него на уме, но последовала за ним. Она где-то читала, что накануне битвы индийцы или африканцы – словом, какие-то народы – предаются любви, чтобы прогнать страх. В рощице листья на деревьях были влажные, зато там было действительно темно и тихо.

– А ведь ты пришел сюда не для того, чтобы смотреть на деревья, – сказала Мэгги.

– Даю слово, именно для этого, – заявил Гиллон и крепко обнял ее, сам не очень сознавая, что делает. Но она не противилась.

Когда все было позади, она засмотрелась на яркую синеву неба сквозь прорези в темных ржавых листьях.

– Ты что-то стал отбиваться от рук, за тобой нужен глаз да глаз, – сказала она. Без злости – сказала и всё. Ее юбка, застегивавшаяся сбоку на пуговицы, сейчас была распахнута, а на опушке рощицы появилось несколько овец – они стояли и смотрели на Гиллона и Мэгги.

– Они нас видели? – спросил Гиллон и потянулся к Мэгги, чтобы запахнуть ей юбку.

– Ох, Гиллон, ради бога! – вздохнула Мэгги, но он все-таки попытался застегнуть ей пуговицы: не правилось ему, что овцы могут увидеть ее такой. – Когда тебе что-то взбредет в голову, ты уже ни на что не смотришь. Неужели не видишь, чего тут недостает? – И она указала на овец.

Гиллон внимательно оглядел вытянутые глупые овечьи морды и признался, что ничего не видит.

– Барана-то среди них нет. А знаешь почему? – Гиллон не знал. – Он привязан. Пасется где-то там, потому как, если его отпустить, знаешь, что он наделает?

Гиллон сказал, что нет, не знает.

– Он доведет себя до смерти, – сказала она и решительным жестом запахнула юбку. Гиллон вспыхнул как маков цвет. – И таковы все бараны. – Она обмотала его шею ленточкой от своей шляпки, завязала ее узелком, дернула – быстро, резко – и, рассмеявшись, вскочила на ноги.

Они пошли по Горной пустоши – вверх, все выше и выше, так что Гиллону даже стало казаться, что они идут куда-то прямо в небо. Недалеко от перевала там, внизу, они вдруг увидели простор Фёрт-оф-Форта.

– У вас тут есть море? Почему ты мне этого не сказала? – У Гиллона сразу полегчало на душе.

– А никто к нему никогда не ходит. И ты тоже не пойдешь.

«Нет, уж я-то пойду, – подумал Гиллон, – я пойду». Тут они перевалили через седловину, и под ногами у них, далеко внизу, возник поселок.

Поселок; прижатый к земле. Черный, в глубине черной долины, у черной реки. Гиллон сразу понял, что это за поселок, но ему не хотелось верить.

– Что это?

– То самое. Мы дома. Это – Питманго.

Он опустился на землю среди густого вереска и смотрел вниз, в долину.

– Я не хочу жить в таком месте.

– Но именно тут мы живем.

Она пожалела, что день стоял такой яркий и здесь, среди вереска, была такая красота – от этого Питманго казался особенно мрачным. А Гиллон все смотрел вниз на надшахтные постройки и тесные ряды черных домишек.

– Я не полезу под землю. Найдем другой способ зарабатывать себе на жизнь.

– Нет, полезешь – ради меня, – сказала Мэгги. – И ты это знаешь. Ты же мне обещал.

Он долго смотрел вниз на поселок, потом вернулся назад, встал на перевале и посмотрел на Фёрт-оф-Форт и издали увидел Мэгги, одну, посреди пустоши, и понял, что она права: он в самом деле обещал ей, более того – ему хотелось жить с ней, хотелось иметь от нее ребенка. Эта мысль удивила его. Ведь он же сошелся с этой женщиной, этой девчонкой, и теперь она, возможно, уже носит под сердцем его дитя. И он бегом вернулся к ней.

– Сколько же времени нам придется тут жить?

– Пока не накопим столько, чтобы начать новую жизнь.

– Ладно. Пошли вниз.

Он вскинул на плечо ее саквояж, взял ее за руку – пустошь здесь была каменистая, – и они двинулись вниз.

И он дал себе слово: «Я стану углекопом и буду хорошим углекопом – каким только смогу», но когда он выполнит свой долг, они уедут, навсегда расстанутся с этой чернотой. Потому что он дал себе и другое слово: не станет он ради того, чтобы заработать лишний грош, жить всю жизнь в грязи и мраке.