– Вы хотите слышать правду или то, что, как правило, хотят от меня слышать родственники больных? Судя по этому парню, который привез меня сюда, я, по-моему, знаю ответ.

Гиллону понравился этот человек. Теперь Гиллон понимал, почему доктора так боялись и остерегались в Питманго: он нес с собой правду, которую в большинстве случаев невыносимо знать.

– У вашего мальчика дифтерит с осложнением на бронхи. В горле у него образуется пленка, отчего ему трудно и очень больно дышать. Я слышал, как больные кричали всю ночь напролет, а состояние у них было не хуже, чем у вашего парня. Он очень мучается. – От налетевшего порыва ветра с дождем сосна под окном так застонала, что доктор взглянул в том направлении. – Это тоже едва ли улучшает дело, – сказал он.

– Я сейчас же срублю ее, – сказал Сэм.

– При этой болезни всегда высокая температура, и человек погибает от того, что тело его обезвоживается, истощается, он теряет последние силы, понятно? – Все кивнули. – Эта пленка в горле – штука очень серьезная, избежать удушья можно только с помощью трахеотомии, то есть если проделать в шее дырку и ввести туда трубку, чтобы воздух поступал непосредственно в легкие, но это лишь продлило бы агонию. Легкие сейчас до такой степени заполнены жидкостью, которую у меня нет возможности выкачать, что мальчик, лежа в постели, можно сказать, захлебывается собственной мокротой. – Он начал упаковывать те немногие инструменты, которые потребовались ему для осмотра Джема. Потом долго в задумчивости смотрел на семью. – Есть у меня лекарство, которое немного помогает и не дает пленке дальше стягивать горло, – во всяком случае, оно облегчит дыхание и позволит парню что-то сказать, если ему захочется. Или если у него будут силы. А скорей всего, ему захочется «тихонько улизнуть», как мы говорим. – Он дал Мэгги бутылочку с лекарством. – По чайной ложечке каждые два-три часа. Если он начнет задыхаться, а приступы удушья непременно будут, это на какое-то время поможет, но потом уже ничто не в силах помочь.

Он встал. Высокий – такого высокого человека у них в доме еще ни разу не было. Смертный доктор у них в доме. Как все быстро свершилось.

– Зачем я вам это говорю? Чтобы причинить страдания? Нет, я говорю это вам ради моего пациента. – Он произнес все это так, точно разговаривал сам с собой. – У меня тут есть еще одно лекарство, которое неплохо применять в иных случаях, когда, как в вашем поселке, поблизости нет больницы. Я оставлю его у кровати больного, и, когда он начнет совсем задыхаться, пусть у кого-нибудь из вас достанет порядочности дать бедному малому это… средство.

Они вернулись в залу. Никто из них, за исключением доктора, не мог заставить себя взглянуть на Джемми – во всяком случае сейчас. Доктор открыл свой саквояж, вынул из него бутылочку и поставил на столик в изголовье Джемми.

– Желаю здравствовать, – сказал он, выйдя из зала и надевая у дверей свой черный непромокаемый плащ. – Во всех шотландских семьях я объясняю одно и то же – только не очень удачно у меня это получается. Не бойтесь плакать. Больному, в общем-то, все равно – он и так знает, для тех же, кто остается жить, – это хорошее лекарство. Сухие глаза и смерть не очень сочетаются.

Они услышали ржание лошадки, которой не терпелось поскорее сдвинуться с места, чтобы не стоять под дождем, потом быстрое «цок-цок» по булыжнику, и Смертный доктор уехал. Пока он не исчез, пока не исчезли все звуки, связанные с ним, никто не шелохнулся, затем Мэгги пошла за ложечкой, а Сэм пошел в залу посмотреть на ту другую бутылочку, которую доктор оставил у изголовья. Нелегко было прочесть надпись на этикетке при тусклом свете, но Сэму не хотелось выносить бутылочку из комнаты. Наконец ему удалось разобрать буквы, и, составив из них слово, он даже присвистнул – хорошо бы никто не слышал его. Буквы гласили: «Хлороформ».

Лекарство хорошо сработало – оно помогло задержать развитие пленки, стягивавшей горло Джемми. Он сумел хоть что-то сказать, чего раньше был не в состоянии, и проглотить немного воды, оживив тем самым свое пылающее, иссушенное лихорадкой тело. Он попросил, чтобы его оставили в зале одного, а потом попросил, чтобы прислали Сэма посидеть с ним.

– Не срубай дерево, – сказал он, и волосы встали дыбом на затылке Сэма.

– Так ты слышал? – наконец произнес Сэм.

– Ага, слышал.

– Все?

– Люди думают, что раз человек не может говорить, значит, он и не слышит, но ваши голоса, точно барабан, гремели у меня в ушах.

Это потребовало от него такого напряжения сил, что он откинулся на подушки, посмотрел в потолок, закрыл глаза и задремал, а когда снова их открыл, то даже не понял, что прошло какое-то время. Хоть и смутно, но он все же разглядел, что Сэм плакал.

– Ох, человече, – сказал Джем. – Ты, что же, думаешь, я не знал?

Сэм встал. Он просто не мог заставить себя смотреть на брата.

– Холодно тут. Пойду принесу ведерко горячих углей и поставлю у кровати.

– Мне не холодно, – сказал Джем. – Лучше сядь.

Сэм взял было брата за руку, но почувствовал, что ему больно, и отпустил. Он сидел у постели, радуясь тому, что дыхание у больного стало мягче, прислушиваясь к ветру, стучавшему ветками сосны в окно.

– Мне не мешает этот стук, – сказал Джем. – Я даже полюбил его.

– Ты же раньше его терпеть не мог.

– С тех пор я повзрослел, человече. Раньше я боялся. Казалось… мой смертный час настал. – Он попытался улыбнуться. – А теперь я видел смерть, и не так уж это страшно. – Он все же сумел улыбнуться.

Сэму не терпелось переключить разговор на другое.

– Знаешь, о чем я сейчас жалею? – сказал он. Джемми внимательно на него смотрел. – Я жалею, что вел себя так во время марафона.

– Ох, но ты же выиграл, человече.

– Я обжулил тебя, и ты это знаешь. Я не одну неделю к нему готовился.

– Ну и что? Важно, что ты выиграл забег.

– Из-за тебя я думал, что без ног останусь. Ты из меня весь дух вышиб. У меня едва сердце не лопнуло.

– Как же я мог из тебя дух вышибить, раз ты выиграл забег?

Сэм промолчал, и Джем снова впал в забытье. Через некоторое время он проснулся и попросил дать ему еще лекарства. Сэм вышел и вернулся с ложкой и микстурой.

– Ох, я же думал об этом уже сто раз, Джем. Тысячу раз. Ну, почему я не дал тебе обогнать меня, когда ты так заслуживал победы? Ни о чем я так не жалею, как об этом.

– А что бы ты мог сделать? Дать мне выиграть?

– Ох, как я тобой гордился, когда ты меня нагнал. Ведь это было тебе не по силам, и все же ты меня нагнал. Я до смерти гордился тобой. Ну, почему? Почему я так с тобой поступил?

«Только не смей снова реветь, – сказал себе Сэм. – Держись». Он ногтями впился себе в ладонь, прокушенную матерью, в надежде, что боль поможет ему сдержаться.

– Ты выиграл все состязания, Сэм. Такого никогда никто не сможет сделать.

– Ага, и украл у тебя славу. По праву ты выиграл забег. Ох, ну почему?

И тут он заплакал.

– Все и дело-то в этом, Сэм. Ты должен был выиграть. Неужели ты не понимаешь? Такой уж ты. И такой уж я. Такие уж мы с тобой, Сэм. И ничего мы тут поделать не можем. Иначе ты не мог поступить.

Среди ночи их мать вошла на цыпочках в комнату.

– Ну, как он сейчас-то?

– Да он сейчас вроде спит. Доктор дал ему что-то хорошее.

– Надолго оно не поможет.

– Ага, я знаю, мать, – сказал Сэм.

А он не спал. Они никак не могли понять, когда он спит, а когда бодрствует.

– Значит, так я туда и не доберусь, да? – заметил он вдруг, когда Мэгги ушла.

– Куда, Джем?

– Куда же, ты думаешь, человече, – в Америку. Значит, так никогда ее и не увижу.

Сэм почувствовал, что снова плачет, но тихо, безмолвно, так что Джемми и не заметил.

– Это был Смертный доктор, да?

Сэм решил ничего не отвечать. Он-то думал, что Джемми знает.

– Это был он, да? – Джемми попытался приподняться на постели. – Да?