– Чего, сэр?

– Происшествия – Происшествия в шахте.

Порой какая-нибудь мелочь может повлиять на состояние человека и заставить его по-иному на все посмотреть. В душе Гиллон а (Произошел перелом в ту минуту, когда девчонка провезла мимо него столик со сладким. Ему вдруг стало глубоко безразлично, что произойдет с ним или с людьми его класса, если они не хотят дать своей ровне даже кусок сладкого пирога. А потом еще это слово – «происшествие».

– Это была кирка, сэр. Кирка, которая прорубила мне плечо до самой кости. – Он произнес это достаточно громко. Один из молодых людей даже поморщился.

– Ах да, кирка. Я заметил, что ты неплохо справляешься с чашкой… для калеки.

– Мне очень больно держать ее, сэр, только я не хотел показывать.

– Не сомневаюсь. Очень героический мужчина. – Это произнес тот же юноша, который обвинил Гиллона во лжи, когда он говорил про очистку земель в Нагорной Шотландии.

– Господа думают, что мы не чувствуем боли, как они, но мы ее чувствуем, сэр.

– Романтическая чепуха, Камерон. – Это произнес мистер Маккэрри. Гиллон раньше не заметил его. – Слова агитатора, и ты прекрасно это знаешь. Трудящимся на роду написано нести бремя тягот, а людям из других классов – вкушать благ земных. Это одно из установлений господа.

– Если бы ты всадил кирку Елфинстоуну в плечо, бедняга умер бы со страха, – сказал граф.

Брозкок протянул графу вторую карточку.

– В конце концов, не можешь же ты рассчитывать, что я выведу тебя на пенсию и ты будешь до конца жизни существовать за мой счет.

– Вы-то ведь существуете за мой. – Гиллон с трудом поверил, что произнес такое.

– Что ты сказал? – спросил Брозкок. – Что ты сказал хозяину?

Гиллон не жалел, что сказал, но повторить у него не хватало духу. Одна из служанок взяла у него чашку, и он был благодарен ей за это.

– Ну, скажу я нам, и наглость, черт возьми! Этого малого надо вздуть как следует, – воскликнул один из тех, что помоложе.

– Вот что я тебе предлагаю, – продолжал лорд Файф таким топом, как будто всего этого разговора и не было. Сорок фунтов – и то главным образом из-за письма Елфинстоуна, который просит меня быть пощедрее. Большего пособия хозяева никогда не выдавали. Правильно я говорю, Брозкок?

– Ага, милорд.

– Это на сорок фунтов больше того, что ты мог бы получить. Ну, а ты отзываешь дело из суда и ставишь свою подпись вот под этой бумагой.

Файф протянул ему бумагу, и, намереваясь взять ее, Гиллон обнаружил, что все мышцы его свело и он с трудом может двигаться. Снова в жизнь его вторгалась цифра 40.

– А читать он умеет? – спросил один из молодых людей. – Возможно, надо ему прочесть. Ведь многие, знаете ли, из гордости делают вид, будто умеют читать.

– Он умеет читать, – сказал Брозкок. – Этот прочтет даже мелкий шрифт внизу контракта.

– Отныне любой углекоп, который захочет работать на меня, будет подписывать такую бумагу, прежде чем спуститься в мою шахту. Могу заверить, что такого афронта я больше не потерплю.

Он произнес это, обращаясь не столько к Гиллону, сколько к окружающим. Подписавший бумагу должен всего-навсего безоговорочно отказаться от всех своих прав.

– Сорок… – вслух произнес Гиллон. Намеренно так получилось или случайно, он и сам не знал.

– Да, сорок.

Эта цифра словно проделала дырку у него в мозгу, и образовавшаяся рана пульсировала, как пульсировали нервы у него в плече. Всего сорок фунтов лососины после стольких мучений, через которые он прошел, чтобы поймать свою рыбину. И сорок процентов дивидендов в год Трескового рождества…

– Это явится недурным вспомоществованием для твоей семьи, пока ты не вернешься на работу.

– Я, может, никогда больше не смогу работать, – сказал Гиллон. Сорок процентов дивидендов в тяжелый год, – год, когда они варили суп из травы и камней. Он снова почувствовал, как в нем закипает гнев, и обрадовался этому и испугался.

– Глупости. Все возвращаются на работу. И ты вернешься.

– Вы, видно, в самом деле считаете, что если нашего брата пырнуть ножом, то кровь не пойдет. Не желаете ли посмотреть мою рану, сэр?

– Да как ты смеешь так распускать язык при хозяине? – обрезал его Брозкок.

– Он мне не хозяин. Он мой наниматель. – Гиллон почувствовал, как лицо у него загорелось, но не от смущения.

– Что это он говорит? – переспросила леди Джейн. – Что он пытается доказать? Мы всегда были здесь хозяевами.

– Я говорю про сорок процентов, мэм, – сказал Гиллон. – Сорок процентов дивидендов, в то время как дети ели у нас вареную траву, а мы для вкуса клали камни в суп. О, господи, сколько же вы получали в хорошие годы, хотелось бы мне знать?

За этим последовало молчание, потому что никто не ожидал такого.

– Откуда ты взял эти глупости? – спросил граф. – Кто напичкал тебя такой ложью? Я хочу знать, чтобы разобраться. Говори же!

– Я умею читать, сэр. Многие из нас умеют. Я прочел об этом в «Шотландце», сэр. Могу дословно пересказать, если угодно, сэр: понимаете, уж больно часто я про это читаю.

– Чего он хочет? – опросила леди Джейн. Все это было выше ее понимания. – Чего он добивается? Да углекоп ли он?

– Да, матушка.

– Тогда почему же он препирается? Углекопы с хозяевами не препираются.

– Я думаю, он немножко свихнулся, – сказал кто-то.

– Об одном мы вас просим: чтобы мы не голодали после того, как целую неделю работали. Разве мы просим слишком много? И чтобы, когда мы голодны, а у компании полно в закромах, нам бы дали немножко оттуда, поддержали бы.

– При жизни моего батюшки, – заметила леди Джейн, – углекопов за такое пороли. Места живого не оставляли.

– И еще мы хотим, чтобы нами правил закон, а не прихоть хозяйская, сэр. В нашей стране нет больше хозяев и нет рабов, сэр, и люди начинают это понимать.

– Вот как?! – заметил лорд Файф. – Теперь ты все сказал?

Гиллон не помнил, что он говорил: слова стремительным потоком выплеснулись на него, и он даже не успел осмыслить их. Он сознавал лишь, что впервые в жизни сказал то, что хотел сказать, прямо тому, для кого это предназначалось, и не жалел об этом. Он понимал, что в Питманго для него теперь все кончено, и не жалел об этом. Перед глазами у него снова стоял туман, как вначале, когда он только вошел в комнату.

– Я ведь шел сюда с тем, чтобы принять ваше предложение… – начал было Гиллон.

– Молчать! – рявкнул Брозкок. Он придвинул свое лицо почти вплотную к лицу Гиллона, но тот все равно не видел его.

– Я сейчас расквашу тебе морду, если ты не заткнешься.

– А я теперь уже ничего тебе не предлагаю, – сказал Файф. – Мы тебя сотрем в порошок и твою семью вместе с тобой. – Это было произнесено вполне любезным тоном.

– Только сначала его надо взгреть, – оказал кто-то.

– Выдрать как следует. Снять юбочку и отхлестать, точно школьника.

– Надо бы ему и другое плечо рассадить киркой, – оказал какой-то молодой человек.

Все вдруг снова умолкли – Гиллон так и не заметил, кто подал сигнал.

– Это просвещенный дом, и мы просвещенные люди, – сказал лорд Файф. – Когда настанет время порки, он свое получит – причем от своих – за те беды, которые он им еще причинит. А теперь убирайся отсюда. Пошел вон!

Гиллон не знал, куда идти. Вокруг стояли люди. Он боялся, как бы кто-нибудь не ударил его по больному плечу, и, когда кто-то дотронулся до его руки, он чуть не вскрикнул.

Это была служанка. Он пошел за ней мимо всех этих людей, чувствуя лишь, как юбочка бьет его по коленям, и по-прежнему не различая ни одного лица.