В «Петроградской правде» от 26 июля 1921 года под заголовком «Раскрытые заговоры» напечатаны выдержки доклада ВЧК о заговорах против советской власти в период мая – июня 1921-го. В этом докладе В. Н. Таганцев назван «главарем заговора» и обильно цитируются его высказывания.
Гумилёв считал, что про него знает только сам Таганцев и он не проговорится. Фотография Гумилёва в его «Деле» дает повод для предположения, что его избивали, как и Таганцева.
На стене общей камеры № 7 в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице была надпись, которую навсегда запомнил Георгий Андреевич Стратановский (1901–1986), арестованный осенью 1921 года по делу, к которому не имел никакого отношения. Он был в камере после расстрела Гумилёва и видел эту надпись, о которой рассказал только сыну. А сам впоследствии работал переводчиком, преподавал в университете. После его смерти в начале перестройки эту тайну сын сообщил гумилёвоведу М. Д. Эльзону (Гумилёв. Исследования и материалы. СПб., 1994. С. 298). Вот эта надпись:
«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь.
Н. Гумилёв».
Пятнадцатого октября 1920 года Н. Гумилёв заказал панихиду по М. Лермонтову, и ему показалось, по словам Одоевцевой, что священник ошибся и помянул один раз имя «Николай». До этого 8 октября ему снился сон, что он не избегнет общей участи, что и его конец будет страшный. Когда проснулся, почувствовал ясно, что жить осталось несколько месяцев.
«Гумилёв оставил жену и ребенка (девочку 2-х лет), жена – лахудра, словом, надумала я взять девочку. Жаль мне одинокую и беззащитную. Одобряешь?» – писала Екатерина Александровна Ларисе в Афганистан в 1922 году. В ноябре – декабре 1922-го Лариса Михайловна отвечала:
«Девочку Гумилёва возьмите. Это сделать надо – я помогу. Если бы перед смертью его видела – все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все. Если бы только маленькая была на него похожа.
Мои милые, я так ясно и весело предчувствую, сколько мы еще с Вами понаделаем. О, НЭП, ведь мы не какой-нибудь, а 18 год, ну все».
Ее путь впереди будет недолог, через четыре с половиной года Лариса Рейснер умрет от брюшного тифа. Лена Гумилёва вырастет за кулисами театров, где играла ее мать Анна Энгельгардт, тоже станет актрисой и вместе с дедом и матерью умрет в блокадном Ленинграде.
Пока Лариса шла по строчкам своей судьбы, указанным Н. Гумилёвым, ее Бог хранил. Валкирией на коне перед строем воинов, как Лера из «Гондлы»; напоминанием о Пери из «Дитя Аллаха» в Афганистане. Когда Гондла умер, Лера села рядом с его телом в лодку:
Только Гондлу я в жизни любила,
Только Гондла окрестит меня.
Так уйдем мы от смерти, от жизни
– Брат мой, слышишь ли речи мои? —
К неземной, к лебединой отчизне
По свободному морю любви.
Даниил Андреев в «Розе мира» утверждает, что Николай Гумилёв сразу вознесся в Небесную Россию без периода посмертных испытаний.
Глава 29
«БЕСПОЩАДНАЯ МУЗА БОРЬБЫ»
О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего зашумит над головой кипящий вал революции, нет лучшей жизни.
Л. Рейснер
Национализм толкает на войны, интернационализм – на революции.
Г. Померанц
Свою музу Лариса Рейснер называет не только беспощадной, но и трагической, неверной. В Москву Лариса Михайловна приехала в начале июня. Необходимость нэпа ее очень огорчала. Можно ли этим путем прийти к социализму? Не заразятся ли «красные купцы» ядом индивидуализма? Пошлость массовых «культурных» развлечений нуворишей, как любое мещанство, вызывала у нее резкое неприятие. «Кончилась романтика, авантюра, опасность, но кончилась и радость жизни. Иногда после вольного воздуха походов очень тесной и облезлой казалась ей жизнь», – писала она в очерке «Старое и новое».
Но с другой стороны – «Изумительная американская новая Москва. Жесткая, быстрая, жадная, аккуратная в известке ремонтов, в вонючих облаках бензиновой гари. В свирепой конкуренции своих со своими – с чужими, – в твердом, как из крепкого шелка, червонце, пожирающем мятую, мягкую, грязную, как старый чулок, миллионную деньгу, от которой пучатся только сумки кондукторш. Москва душных приемных, где на своих маленьких, в третьем классе протухших тючках сидят и ждут очереди рабфаки – чтобы одному из сотни пройти в тесную дверь университета. Москва гениальных плакатов, советской рулетки, нелепого НЭПа и таких пролетарских шествий, таких демонстраций гнева и силы…»
Далее речь идет о Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке:
«Эта выставка того, что есть, и того, что неизбежно будет. Это пронизанный электричеством осколок нашего Всероссийского завтра… это полыхающая в небе будущего реклама РСФСР олицетворяет только тысячную долю творческих сил, заложенных в ее железном теле».
Чтобы понять, почувствовать «Всероссийское завтра», Лариса Рейснер слетала на самолете на Нижегородскую ярмарку: «Покрытая серебром озер, расписанная извилинами рек, лежит огромная, лесистая страна, все поля оттуда, сверху кажутся едва населенными. Редкие селения, вытянутые вдоль одной улицы, редкие города с белыми кремлями и колокольнями, в садах и церквях, монастырь на острове посреди круглого озера – несколько крупных фабричных поселков и во все стороны бесконечные неиспользованные земли».
Живые ниточки знакомств
Летом 1923 года Лариса Михайловна с родителями и Эмилией Петровной Колбасьевой жила на даче в Кунцеве (в Крылатском), как и все последующие летние месяцы, за исключением редкого отдыха в любимом Крыму. О подмосковной деревне сразу после Афганистана:
«Внизу в деревне тускло воет сельский праздник. Над обрывом дети, в картузах, пригибающих уши, играют во взрослых. Взрослые, переодеты в человеческие платья, играют в людей. На самом деле это пещерники, жители коровников, изготовители фальшивого синеватого молока, под-дачные пригородные крестьяне… На все светлые горячие месяцы деревня единодушно выселяется из своих домов, всеми правдами и неправдами выжимая из жильцов лимонарды, и после вшивого лета, наконец, пьяный и дождливый праздник. Это в 1923 году, в 11 верстах от Дорогомиловской заставы, в 15-ти от ЦК».
«Пишу накануне знаменитого дня; завтра подписываю с издательством 2 контракта: 1) на „Письма с фронта“, 2) „Восток“. На днях была моя „Машин-хане“ в „Правде“ (24 июня)».
Сразу по приезде из Афганистана «с головой окунулась в Коминтерн. Захватила еще последние заседания расширенного пленума. Какая честь, какое счастье быть деятельным членом этой великой интернациональной партии. Встретила Луначарского. Перезнакомил со всей немецкой партией. Много говорили с ним о современной и будущей Германии – завязала и тут новые живые ниточки». Речь идет о III пленуме Исполнительного комитета Коммунистического интернационала (ИККИ). Служебный билет на пленум Рейснер выдали 16 июня. В Коминтерне она работала в женотделе (Тихонова 3. Н. Л. Рейснер – дочь революции // Вопросы истории. 1965. № 7. С. 205–208).
Скорее всего, на этом пленуме и заметили друг друга Лариса Рейснер и Карл Радек, который стал для нее родным и близким человеком, который понимал ее с полуслова.
Дачный поселок Кунцево был, видимо, популярен. В это же лето Лариса Михайловна заходит к Юрию Либединскому, участнику Гражданской войны, 25-летнему автору повести «Неделя» о времени военного коммунизма, чтобы познакомиться, и Юрий Николаевич записывает эту встречу:
