— Ты так и сделал. Ну и что?

— Ты могла бы рассказать, что ты делала с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Тебя это волнует?

— Если бы не волновало, я бы не спрашивал.

— Конечно, — издевательски произносит она. — Тебя не интересует вся эта чепуха обо мне и о ком-либо, кроме Дэвида Селига, так почему ты притворяешься? Можешь не задавать мне вежливых вопросов. Они у тебя звучат неестественно.

— Ну, держись! — «Не задавайся, сестричка». — Почему ты думаешь, что…

— Разве ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне? Я для тебя просто мебель. Нудная младшая сестра. Неудобство. Ты когда-нибудь говорил со мной? О чем-нибудь? Ты хотя бы знаешь, как называется школа, в которую я хожу? Я для тебя — незнакомка.

— Нет, вовсе нет.

— Что ты знаешь обо мне?

— Много.

— Например?

— Достаточно, Джуд.

— Один пример. Только один. Обо мне. Например…

— Например. Ладно. Например, я знаю, что прошлой ночью ты переспала с мальчиком.

Мы оба застыли от изумления. Я не мог поверить, что с моих губ могло сорваться такое, а Юдифь дернулась, словно пораженная электрическим током, глаза ее широко раскрылись. Не знаю, как долго мы не решались заговорить.

— Что? — наконец смогла она выдавить. — Что ты сказал, Дэйв?

— Ты слышала.

— Я слышала, да, но думаю, мне это приснилось. Повтори.

— Нет.

— Почему?

— Отстань от меня, Джуд.

— Кто тебе сказал?

— Пожалуйста, Джуд…

— Кто тебе сказал?

— Никто, — пробормотал я.

— Ты знаешь? — В ее улыбке было дикое торжество. — Я тебе верю. Правда, я тебе верю. Тебе никто не говорил. Ты это вытащил из моей головы, так, Дэйв?

— Я бы хотел никогда не приходить сюда.

— Согласись. Почему ты не хочешь согласиться? Ты читаешь мысли людей, да, Дэйв? Я давно об этом подозревала. Все эти твои намеки, догадки, ты всегда оказывался прав, а как ты смущался, прикрывая себя. Говорил об «удаче». Конечно! Конечно, удача! Я знала правду. Я говорила себе: этот подонок читает мои мысли. Но это же безумие, такого не бывает. Но это правда, так? Ты не догадываешься. Ты смотришь. Мы открыты для тебя, и ты читаешь нас, как книги. Шпионишь за нами. Разве не так?

За моей спиной раздался какой-то звук. Испугавшись, я чуть не подпрыгнул. Но это была всего лишь Марта, просунувшая голову в спальню Юдифь. Слабая, задумчивая улыбка:

— Доброе утро, Юдифь. Или, лучше сказать, добрый день. Болтаете, дети? Я так рада. Не забудь о завтраке, Юдифь.

И она пошла своей дорогой.

Юдифь резко сказала:

— Что же ты ей не сказал? Распиши все. С кем я была прошлой ночью, что я с ним делала, как это было…

— Прекрати, Джуд.

— Ты не ответил на мой вопрос. У тебя есть эта жуткая сила, да? Да?

— Да.

— И ты всю жизнь шпионишь за людьми?

— Да.

— Я знала. Я не понимала, но знала все время. Это многое объясняет. Почему ребенком я всегда чувствовала, что-то грязное, когда ты был поблизости. Мне казалось, что бы я ни сделала, об этом напишут в завтрашних газетах. Я никогда не была одна, даже если запиралась в ванной.

— Она содрогнулась. — Надеюсь, больше никогда тебя не увидеть, Дэйв. Теперь, когда я знаю, кто ты. Я бы желала никогда не видеть тебя. Если ты еще станешь шарить в моей голове, я отрежу тебе яйца. А теперь убирайся отсюда, мне надо одеться.

Я вышел из комнаты. В ванной, уцепившись за холодный край раковины, я наклонился к зеркалу, изучая свое пылающее, взволнованное лицо. Я казался пораженным и оглушенным, черты лица застыли, как от удара. «Я знаю, что ты переспала прошлой ночью.» Почему я ей это сказал? Случайность? Слова сорвались потому, что она довела меня? Но прежде я никому не позволял толкнуть меня на это. Случайностей не существует, утверждал Фрейд. Невозможно просто проговориться. Все происходит осмысленно, на одном уровне или на другом. Я должен был сказать это Юдифь, потому что хотел, чтобы она узнала наконец правду обо мне. Но почему? Почему она? Я уже сказал Никвисту. Но тогда никакого риска не было, и я не собирался больше этого делать. Так больно всегда воспринять это, а, мисс Мюллер? А теперь Юдифь узнала. Я дал ей бомбу, которой она может взорвать меня.

Я дал ей бомбу. Странно, что она ею не воспользовалась.

Никвист сказал:

— Твоя проблема, Селиг, в том, что ты — глубоко религиозный человек, который случайно не верит в Бога.

Никвист всегда говорил подобные вещи, а Селиг никогда не был уверен, действительно ли он так думает или просто играет словами. То, что Селиг мог глубоко проникать в душу человека, ничего не значило, он никогда не был ни в чем уверен. Никвист был слишком хитер и неуловим.

Из соображений безопасности Селиг ничего не ответил. Он стоял спиной к Никвисту, глядя в окно. Падал снег. Узкие улицы внизу были завалены снегом — не могли пробиться даже городские снегоуборочные машины, — кругом царило странное безмолвие. Ветер намел сугробы. Припаркованные машины исчезали под белым покрывалом. Несколько дворников лопатами отгребали снег с дорожек. Снег шел уже три дня. Он царил на всем северо-востоке. Он завалил каждый город и пригород, мягко окутывал Аппалачи и дальше на восток падал в темные волны Атлантики. В Нью-Йорке ничто не двигалось. Все учреждения были закрыты: здания офисов, школы, концертные залы, театры. Надземная железная дорога не действовала, а шоссе блокированы. Аэропорт бездействовал. Баскетбольные матчи в Мэдисон-Сквер отменили. Селиг не мог получить работу и пережидал метель в квартире Никвиста, проведя с ним так много времени, что с тех пор стал находить общество друга давящим и гнетущим. То, что раньше казалось в Никвисте забавным и прелестным, стало досадным и обманчивым. Самоуверенность Никвиста воспринималась теперь как самодовольство; его обычные проникновения в разум Селига не были более проявлением дружеской интимности, но сознательными актами агрессии. Его привычка повторять вслух мысли Селига стала раздражать и казалось, что его невозможно от этого удержать. Вот он опять это делает, вырвав из мозга Селига цитату и насмешливо декламируя ее:

— Ах. Как мило. «Его душа растерялась, когда он услышал, как во Вселенной падал снег. Он падал и падал, прикрывая все сущее, всех живущих и всех мертвых». Мне нравится. Что это, Дэвид?

— Джеймс Джойс, — кисло ответил Селиг. — «Мертвый» из «Дублина». Я же вчера просил тебя не делать этого.

— Завидую широте и глубине твоих знаний. Мне нравится занимать у тебя забавные цитаты.

— Прекрасно. Ты вечно подшучиваешь надо мной.

Никвист только развел руками.

— Прости. Я забыл, что это тебе не нравится.

— Ты ничего не забываешь, Том. Ты ничего не делаешь случайно. — Затем, чувствуя себя немного виновным за такую капризность: — Господи, сколько снега!

— Снег нас поглотит, — сказал Никвист. — Он никогда не перестанет идти. Что будем делать сегодня?

— То же, что вчера и позавчера. Сидеть, смотреть, как падают хлопья, слушать пластинки и надираться.

— А как насчет потрахаться?

— Это не по моей части, — сказал Селиг.

Никвист безразлично улыбнулся.

— Ты смешон. Я предлагаю тебе пару скучающих леди в нашем же доме. Пригласить их на небольшую вечеринку. Ты думаешь под этой крышей нет двух доступных женщин?

— Можно посмотреть, — ответил Селиг, пожав плечами. — У нас еще есть бурбон?

— Я достану.

Он вытащил бутылку. Никвист двигался со странной медлительностью, как человек, пробирающийся сквозь плотную неподатливую атмосферу вязкой жидкости. Селиг никогда не видел, чтобы он спешил. Он был тяжелым, но не толстым, широкоплечим и толстошеим, с квадратной головой, коротко подстриженными желтыми волосами, плоским широким носом и легкой, невинной улыбкой. Истинный ариец: скандинав, возможно швед, выросший в Финляндии и пересаженный на почву Соединенных Штатов в возрасте 10 лет. У него все еще сохранился едва уловимый акцент. Он уверял, что ему 28 лет, но Селигу, который едва перешагнул за 23, он казался старше. Был февраль 1958 года — время, когда Селиг еще только входил в мир взрослых. Президентом был Эйзенхауэр, рынок ценных бумаг летел к чертям, всех взволновало появление первого спутника, хотя на орбиту уже был запущен и первый американский, а писком женской моды стали военные рубашки. Селиг жил в Бруклине, на Пьеррепонт-стрит, и работал несколько дней в неделю в офисе на Пятой Авеню для издательской компании за три доллара в час. Никвист жил с ним в одном доме, четырьмя этажами выше.