Ей вдруг полегчало на душе: и ее Бог не обделил, скоро Доме вот так же будет идти за ее гробом, и пусть она не увидит этого — главное то, что ее похоронит сын.

Гроб опустили в могилу, и люди, постояв еще немного, начали расходиться. Четверо парней махали лопатами, стараясь как можно скорее закончить дело.

Яма казалась бездонной — жадной пастью хватала землю и все никак не могла насытиться. И даже потом, когда, наконец, она наполнилась, и над ней вырос холмик, она смотрелась живой раной на зелени кладбища; казалось, от нее исходит какая-то неясная угроза всему живому, что было вокруг. Все это время жена Доме держалась за Матрону, словно боялась потерять ее после долгой разлуки. Когда люди разошлись, к ним подошел Доме, и теперь они стояли втроем, стояли и смотрели, как парни заканчивают невеселую свою работу.

— Матрона, — спросила жена Доме, впервые назвав ее по имени, — а где похоронен твой муж?

Она и сама хотела показать Доме могилу его отца, но после случая с Бага не смела заговорить об этом. Теперь же слово, хоть и не ею, но было сказано, и она повела их к могиле Джерджи.

— Вот здесь, — показала она, — здесь он похоронен.

Она смотрела на Доме, ожидая реакции, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Отреагировал не он, а его жена. Она присела у могилы Джерджи на корточки, стерла пыль с надписи на камне. Доме стоял рядом и тоже рассматривал надпись.

— Как мало он прожил, — сказал, прочитав, — как мало.

Голос его дрогнул и, уловив это, Матрона стала рассказывать ему об отце.

— Он вернулся с войны инвалидом. Попал в плен к немцам, бежал, потом его ранило. У него был поврежден позвоночник, он даже с кровати не мог вставать…

Ей хотелось найти слова, которыми можно было бы выразить то, что она чувствовала сейчас, вспоминая и заново переживая прошлое, однако нужные слова не находились, и собственная речь удивляла ее какой-то размеренной холодностью.

— Он не сразу вернулся, — старалась она хоть как-то оживить свой рассказ. — Лежал где-то в больнице, не хотел ехать домой. Это было ниже его достоинства — вернуться инвалидом, лежачим больным. К тому же он побывал в плену, а в послевоенные годы сами знаете, что творилось…

— Но разве он виноват в этом? — перебил ее Доме. — Конечно, после войны были тяжелые времена. Но неужели даже инвалида могли преследовать за то, что он попал в плен?

— На свете много плохих людей, чтоб их постигла кара Божья, — вздохнула Матрона. — Когда он вернулся домой, для нас не то, что тяжелые, ужасные времена настали. Этот несчастный шага ступить не мог, а из района то и дело требовали, чтобы он прибыл туда для дознания… Укладывали его в арбу, везли, затаскивали в кабинет, усаживали кое-как, и начинался допрос. Никакой жалости у них не было. С этих допросов он возвращался сам не свой. По целым неделям не произносил ни слова. Хоть и лежачий был, но все равно приходилось следить, чтобы не покончил с собой… А ему эта слежка была неприятна: и власти ему не доверяют, и я за каждым его движением слежу… Что он мог, бедный? Только плакать от собственного бессилия. Чувствительный был, каждое слово могло его ранить…

— Да упокоится душа его, — услышала она голос Чатри и вздрогнула от неожиданности.

Он подошел к ним с лопатой и ломом — наверное, давал инструменты парням, копавшим могилу.

— Да упокоится он с миром, — повторил Чатри. — Джерджи был гордостью нашего ущелья.

Все это время жена Доме сидела на корточках перед могильным камнем. Увидев незнакомого мужчину, она встала.

Теперь они вчетвером стояли у памятника Джерджи.

— А где похоронен тот мужчина, — спросила вдруг жена Доме, — который хотел убить твоего сына?

Услышав это, Матрона поняла: жена Доме знает намного больше, чем знала до сегодняшнего дня. Боясь, что она продолжит, Матрона заговорила о другом:

— Доме, пасть бы мне жертвой за тебя, хочу в присутствии Чатри попросить… В моем возрасте люди долго не живут. Если со мной чтото случится, похороните меня здесь, рядом с этим несчастным…

Жена Доме ласково приобняла ее, прижала к себе:

— Матрона, нам еще долго придется жить вместе. И мы еще многое должны сказать друг другу. Очень многое… А смерть подождет, никуда не денется.

Нет, эта ласка не была притворной. Жена Доме уже ни в чем не сомневалась и относилась к ней по-родственному. «Господи, — подумала Матрона, — после стольких лет нашлась живая душа, приласкавшая меня от имени сына. Теперь и умереть не страшно. И на мою могилу упадут слезы детей».

— Нет, нет, чтоб я пала жертвой за тебя, — теперь она обращалась к жене Доме. — Сколько ни говори про огонь, рот не обожжешь. И мне от моих слов ничего не будет. Но сколько ни живи, когда-то же все равно придется умереть. Вот я и прошу вас заранее — похороните меня здесь. Раз уж вы на старости лет принесли мне столько радости, сделайте же и после мой смерти благое дело.

Как бы усиливая просьбу, умоляя, она склонила голову к плечу невестки. Теперь она знала — жена Доме относится к ней, как к своей свекрови.

— Все будет так, как скажешь, Матрона, — улыбнулась невестка. — Только знай, мы еще многое должны сделать вместе.

— Пусть Бог не обделит тебя своими милостями, Матрона, — поддержал ее и Чатри.

— Дай Бог радости твоим детям, Чатри, за то, что ты привел в мой дом Доме, — сказала она. — Теперь и моя душа согрета теплом детей. Теперь я знаю, что счастливой можно быть и на старости лет.

— Только согрета и все? — улыбалась ей жена Доме. — Разве мы чужие тебе? Мы же твои дети, — она повернулась к мужу: — Не так ли?

Не понимая ее тона, Доме задумался, но чтобы не обидеть жену, все же кивнул в ответ:

— Матрона у нас вместо матери, и мы сделаем все, что она пожелает.

— Она у нас не вместо матери, — стояла на своем его жена. — Она — наша мать.

Услышав это, Матрона едва не схватилась за сердце — так оно заколотилось вдруг. Ноги ее ослабели, и в поисках опоры она обеими руками оперлась на плечи невестки. Мужчинам это не понравилось — придумали, где обниматься! — и они отошли в сторону.

Обессилив, Матрона держалась за невестку и, ощущая тепло близкого человека, едва сдерживалась, чтобы и вправду не обнять ее, но понимала, стоит сделать это, и невестка, расчувствовавшись, уже не сможет молчать — выложит прямо здесь, при Доме, все, что знает. Боясь этого, Матрона озиралась, словно помощи искала. Однако вокруг были только могилы, безмолвные и строгие; могильные камни стояли, теснясь, и, казалось, тоже держали друга за плечи. Среди старых могил резко выделялась новая — продолговатый холмик желтой глины. Казалось, будто желтый зуб торчит изо рта мертвого великана. Подумав об этом и содрогнувшись, Матрона сняла руки с плеч невестки и глянула в сторону мужчин, которые не спеша, ожидая, что женщины догонят их, шли в сторону села. Они задержались на кладбище — люди, наверное, уже сели за поминальный стол. Подумав об этом, Матрона подумала и о другом: «Поздно. Теперь уже поздно».

— Пойдем, дочка, — сказала она. — Неудобно опаздывать.

Однако невестка не тронулась с места.

— Матрона, — она пытливо смотрела на нее, — думаешь, я не знаю, что тебе есть о чем рассказать нам?

Надо было отвечать.

— Хорошо, — сказала Матрона, — когда вернемся домой, я все расскажу.

— Все?

— Все. Только не будем говорить об этом сейчас. И ты никому ничего не говори, пока не соберемся вместе.

— И Доме не говорить?

— И Доме.

— Ладно, — согласилась невестка и снова взяла ее под руку.

Уходя, Матрона еще раз взглянула на свежую могилу, яркой желтизной выделявшуюся на черно-зеленом фоне кладбища. Глина, лежавшая в холодной глубине земли и никогда не видевшая солнца, выбралась на поверхность и бликовала, ловя его лучи, радовалась, наверное, нежданному своему счастью и верила, что теперь всегда будет жить на белом свете.