— Ох, устала! Целый луг сгребла в одиночку. Пойдем, посидим под деревом, они и без нас закончат.
— Давай, я вместо тебя, — вызвалась Венера, — я быстро.
Матрона сразу же догадалась: она не просто матери помочь собралась, она хочет большего — быть рядом с мужем, делать с ним одно дело. И тот уловил, засветился весь, но промолчал, продолжая работать. Это был единый порыв двух близких людей, великое чувство, которого они и сами, наверное, не понимали, да и незачем им было понимать — они действовали по наитию и не могли ошибиться. Такое счастье редко кому выпадает. Но и те, кому оно достается, не всегда дорожат своей удачей, привыкают к ней, не замечая своего отличия от других, считая, что все это дело обычное, обыденное, будничное, и со временем дарованное им свыше обесценивается, истирается о суету жизни, и хорошо, если остаются хоть воспоминания о прекрасных, но безвозвратно ушедших временах. Такое счастье могут оценить лишь те, кому оно выпало вроде бы по жребию, но сразу же было отнято какой-то чужой, неодолимой силой, те, кому суждено было низвергнуться с заоблачных высот в самую грязь жизни.
Ната же в этом ничего не смыслила:
— Нет, нет, — сказала она дочери, — потом сгребем.
— Тогда я воды принесу, будет чем руки помыть…
Венера стояла на своем. Она любовалась ладной работой мужа и хотела, чтобы и он имел возможность любоваться ею, чтобы все смотрели на них и видели, как они подходят друг другу, как красивы и счастливы.
— Везет тебе, Матрона, — не без ехидства произнесла Ната, едва усевшись под ясень, — эти люди не забывают про тебя.
Матрона сразу же поняла, что речь идет о сватовстве, но ей не хотелось слышать это от Наты и в то же время не терпелось узнать хоть что-то.
— Я же девушка на выданье, Ната, — отшутилась она, — почему бы женихам не обивать мои пороги?
— Нет, нет, я правду говорю, — перебила ее Ната. — Наверное, и наши там тебя расхвалили, и ихнему парню, говорят, ты пришлась по душе. В общем, парень так и сказал, если, говорит, она согласна выйти за моего отца, пусть скажет, чтобы не откладывать больше, не тянуть время.
— Но как же я могу согласиться? — усмехнулась Матрона. — Надо бы хоть краем глаза на жениха глянуть, это ж тебе не прежние времена, когда невесту никто не спрашивал.
— Не скажи, — Ната сощурила свои и без того узкие глаза, — ты ведь уже стоишь ближе к мертвым, чем к живым. А выламываешься так, будто двадцатилетний парень топчется у твоего порога.
Матроне было неприятно слышать это, и вспомнив обо всех своих горестях, она и прокляла все разом:
— Чтобы он с неба на землю свалился, Бог богов, за его дела!
— Оставь в покое Бога, — разозлилась Ната. — Подумай о своей старости! Хоть для кого-то еду будешь готовить, хоть для чего-то будешь нужна.
В чем-то она была права, по-житейски, по крайней мере, и Матрона сникла, пригорюнившись. «Чтоб ты пропала, Матрона, — корила она себя, — даже Ната учит тебя уму-разуму! За что ж такое наказание? Где твоя справедливость, Господи? Эта непутевая варит обед на всю семью, а я что ни приготовлю, сама же и съедаю. Даже в этом я обделена, что ж тут говорить о другом… Никто не скажет — как вкусно, Матрона! Никто не обругает — ты что это сварила, Матрона?! Эта глупая Ната, которая так и не научилась толком готовить, усаживает за стол мужа и детей, и все довольны, привыкли уже к ее стряпне. Довольны и тогда, когда она ничего не успевает приготовить, и пожевав всухомятку, они ложатся спать. А ты хоть царский стол накрой — все равно он никому не нужен, кроме тебя самой. И не евши никто, кроме тебя, не останется… Пусть же голодная смерть постигнет того, кто осчастливил меня такой жизнью! Пусть собственной желчью подавится!»…
Ната продолжала что-то говорить, и Матрона делала вид, что слушает ее, но думала о другом, печалясь о нескладной своей жизни. Вскоре мужчины закончили класть копну и подошли к ним. Над лугами плыл теплый запах свежего сена, и когда они подошли, этот запах, смешавшись с их потом, ударил в ноздри, напомнив Матроне ее лучшие годы, и она вдохнула полной грудью, вспомнила о своем одиночестве и подумала, как должны быть счастливы те женщины, чьи мужья и сыновья, вернувшись вечером с лугов, приносят в дом пряный запах сенокоса, объединяющий семью в единое целое, — запах труда, благополучия, запах самой жизни.
— Надо бы руки помыть, — Чатри сбросил с себя рубашку с короткими рукавами.
Венера зачерпнула кружкой воды, но переглянувшись с мужем, перемолвившись о чем-то на языке взглядов, стала в сторонку, и вид у нее был такой, словно ей выпала нечаянная радость. Чатри умывался, отфыркиваясь, и капли сверкали, отлетая и падая на землю. Майка, потемневшая от пота, прилипшая к животу, оттеняла белизну его крепких рук, совсем не загоревших выше локтей; коренастый, заросший курчавой шерстью, Чатри напоминал матерого медведя.
Матрона смутилась, поняв, что занятая своими мыслями, слишком долго смотрит на него, и тут же перехватила злобный взгляд Наты, которая, конечно же, истолковала все по-своему. Венера тоже заметила, что мать разозлилась отчего-то, но это заняло ее лишь на мгновение, и тут же переведя взгляд, она незаметно для окружающих, но с горделивой радостью продолжала смотреть на своего мужа.
Когда остальные умылись, она сказала ему:
— Давай, я полью тебе. Снимай рубашку.
Он помедлил чуть, глянул на жену, все объяснив ей взглядом, и завернув ворот рубахи, стал умываться. Венере хотелось, чтобы он помылся до пояса, чтобы тело его вздохнуло после долгой работы на солнцепеке, но то, что он постеснялся ее родителей, как и положено зятю, понравилось ей, и она быстро, но выразительно глянула на мать — вот, мол, какой он у меня! Ната уловила ее взгляд, но опять все поняла по-своему. Ей показалось, будто дочь похваляется своим мужем, давая понять, что он, не в пример Чатри, никогда — даже в мыслях — не падет до женщин, подобных их соседке. Ната резко отвернулась и, негодуя, глянула сначала на мужа, затем на Матрону.
А Матрона держалась так, словно не видит ничего, не знает и вспышка эта не имеет к ней никакого отношения.
— Ну что ж, мои голодные работники, — сказала она, глядя на мужчин, — закусим, чем Бог послал. Я-то знаю, какого угощения вы достойны, но что поделаешь, если человек беден, если нет у него возможности… Приходится иногда и сухим чуреком обойтись…
Она говорила, а на белой скатерти, расстеленной на траве, появлялись куски мяса, пироги, курица и следом — бутылка водки. Когда Матрона достала большой кувшин с пивом, лица мужчин просветлели.
— Вот это дело! — радовался Чатри. — В такую жару даже самую красивую женщину можно променять на холодное пиво!
Он засмеялся, но глянув на потемневшую от злости жену, умолк, недоумевая, и обратился к зятю:
— Ну-ка наливай, парень!
— Такое пиво не отказался бы пригубить и сам Господь Бог! — наливая и говоря это, зять и думать не думал задеть таким образом тещу. Она же посмотрела на него так, что он осекся сразу же, а Венера, перехватившая ее взгляд, не на шутку испугалась за мужа и, не понимая происходящего, но стараясь развеять сгущавшуюся тучу, с деланной улыбкой обратилась к матери:
— А мы что, унесем свой обед обратно?
Слова ее возымели действие.
— Сладким должно быть то, что в твоих руках, — сердито проговорила Ната и выложила свои пироги, которые, конечно, не шли ни в какое сравнение с теми, что уже лежали на скатерти. Отметив это и отведя глаза, Ната продолжила строго и назидательно: — Если бы человек думал только о своем животе, чего бы он стоил? Конечно, есть и такие, кто только о самом себе печется, но Бог им судья…
Лишь зять и маленький сын Чатри не догадывались, в чей адрес это сказано, и теперь, опять же кроме этих двоих, все понимали, что здесь бушует огонь затаенной ссоры.
Матрона едва сдерживалась. Она так разозлилась, что слова не могла вымолвить. Да и помогут ли тут слова? И все же она думала, как ответить, как задеть ее, дать понять, что уважения достойны вовсе не такие, как она, эта убогая Ната, прости ей, Господи, немалые грехи ее. Матрона думала и о том, что причиной всех ее несчастий стали люди, чемто напоминающие эту глупую, напыщенную курицу. Это они следили за каждым ее шагом, совали немытые носы во все щели, безудержно лезли в ее жизнь, опутывали сплетнями, завидуя и убивая своими погаными языками все, чему можно позавидовать, это из-за них она потеряла сына, из-за них льет ночами горькие слезы в пустом доме, это они сгубили ее удачу — сглазили, съели, сожрали, чтобы в ничтожестве своем утвердиться на этой земле…
