Некоторое время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая — мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей здесь встречу не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им «нужно поговорить». Она подняла на Herat лаза.

— Вкусно? — спросил он.

— Еще бы! — кивнула она и напрямик осведомилась: — АО чем ты хотел поговорить, папа?

Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил ее бессердечный отроческий прагматизм. Потом он медленно вытащил из стаканчика с бумажными салфетками одну и, достав из внутреннего кармана шариковую авторучку, принялся на салфетке что-то рисовать. Что-что, а рисовать он всегда умел неплохо.

Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда, скорее, это был череп, чем физиономия — такой у нее был изможденный вид. Просто-таки Освенцим какой-то.

Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку.

— Что это? — испуганно спросила она.

— Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать…

Он так пристально смотрел на нее, что она смутилась и, опустив глаза, прошептала:

— А что с ней случилось?

Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза.

— Что с мамой? — повторила она, стараясь не плакать, зная, что отцу это никогда не нравилось.

— Мама не ездила в санаторий, — сказал он.

— А куда она делась?

— Она решила лечь в больницу на операцию… Не плачь. Сейчас мы к ней поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не хочешь сделать ей еще больнее.

— Разве она заболела? — удивилась Маша. — Какая операция?

Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей этого внятно объяснить.

— Как тебе сказать, Маша… В общем, это косметическая операция. Понимаешь, что это такое? После того, как она родила Катю, а потом тебя, у нее в организме произошли некоторые изменения…

— Какие изменения? — тут же спросила Маша.

— Ну, разные… Например, у нее сильно отвисла грудь… живот…

— Ну и что? — снова удивилась Маша.

Она наморщила лоб, пытаясь представить себе то, о чем говорил отец. Ничего такого она не помнила. Мать казалось ей идеалом женщины во всех отношениях.

— Как что? — удивился отец. Он почесал за ухом. — Во-первых, это не очень красиво, а во-вторых…

Что «во-вторых» он так и не смог выговорить.

— В общем, — решительно выговорил он, — мама решила все это прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре, чтобы стать привлекательной, чтобы мне… чтобы нам всем было приятно на нее смотреть.

От изумления Маша потеряла дар речи. Отец говорил вещи, которые показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож, чтобы отцу было приятно на нее смотреть?! Это все равно как если бы отец, желая угодить матери, отправился к хирургу и попросил, чтобы тот укоротил ему нос или подстриг уши…

— А Катя знает? — спросила она.

— Знает. Она с утра находится у мамы. Я был с ней в больнице перед тем, как встретиться с тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю, тебе тоже следует ее навестить.

— Конечно! — воскликнула Маша.

Она не могла отвести взгляда от страшной физиономии, изображенной на бумажной салфетке. Жаль, что она не сообразила приберечь эту салфеточку на память. Если бы кому-то в будущем пришло в голову обвинить ее в чересчур предвзятом отношении к своему папаше, салфетка могла бы послужить прекрасным аргументом в ее оправдание.

Отец все-таки допил свой коньяк и только тогда кивнул Маше, которая больше не притронулась к мороженому и усердно готовилась к предстоящему испытанию.

Потом отец расплатился с официантом и нетвердой походкой двинулся к выходу. Маша понуро поплелась следом. Они взяли такси и скоро были в клинике. «Гинекологическое отделение» — прочла Маша на белой вывеске черные буквы, однако не придала этому особого значения.

— Ты обещала не плакать, — напомнил отец, когда они шли по больничному коридору к палате.

Когда Маша вошла в палату, то сразу увидела сестру Катю, которая сидела около маминой постели и читала книгу. Маша со страхом перевела взгляд на мать. Хотя она готовилась к этому моменту и обещала не плакать, через секунду она уже захлебнулась от рыданий. Мамино лицо было куда ужасней того черепа, который отец нарисовал на салфетке в кафе. Под запавшими глазами чернели огромные синяки, рот был напряженно приоткрыт и застыл в пугающем оскале. Мать не переставая стонала от боли и дико вращала глазами. Легкое одеяло, которым она была прикрыта, сбилось в сторону, и Маша увидела, что ее груди и живот залеплены пластырем и перебинтованы, а кожа вокруг пластыря и окровавленных бинтов густо вымазана йодом.

— Подойди, — простонала мать. — Посмотри на свою бедную маму!.. Дай ей воды, Катя. И скажи, чтобы она успокоилась… Это действует мне на нервы…

Как ни странно, привычное ворчание, слышавшееся в болезненных стонах родительницы, успокоили Машу без всякой воды. Она подошла и встала около Кати.

Вдруг мать увидела отца, который не решался войти и лишь осторожно просунул голову в дверь, и тут с ней начало происходить что-то кошмарное.

— Негодяй! — захрипела она и стала биться как безумная.

Кажется, она хотела сорвать с себя бинты и пластырь.

Катя вскочила с табуретки и побежала за медсестрой, а Маша закрыла лицо руками и боялась пошевелиться. Только услышав, что пришли врач и медсестра, она решилась открыть глаза. Врач говорил какие-то успокаивающие слова и положил свою большую мягкую ладонь на мамин лоб, а медсестра завозилась со шприцем, чтобы сделать внутривенное. Жидкость в стеклянном цилиндрике сначала окрасилась кровью, а затем поршень погнал жидкость в вену. Все это время мать не отрываясь смотрела на отца, который, нахмурившись, смотрел на нее. Действие лекарства оказалось почти мгновенным. Мать перестала биться, ее глаза затуманились, но она все еще продолжала всхлипывать.

— Как ты мог?.. Как ты мог?..

С этим риторическим вопросом на устах она и отключилась, а врач всех выгнал из палаты.

Домой ехали снова на такси. Отец болтал с водителем о ценах на бензин и на запчасти, а сестры, обнявшись, сидели на заднем сиденье.

— Если бы ты видела, что было утром! — прошептала Катя.

— А что было? — еще тише шепнула Маша.

Сестра рассказала, что после сделанной накануне операции мать чувствовала себя не так уж худо и попросила, чтобы к ней позвали мужа и старшую дочь. Когда утром позвонили из больницы, к телефону подошла Катя. Отца этой ночью не было дома. Он якобы всю ночь трудился у себя в конторе. Катя тут же перезвонила ему. Он приказал ей ничего не говорить Маше, и они вместе отправились в больницу.

— Это я во всем виновата, — вздохнув, прошептала Катя. — Я должна была это заметить и предупредить отца. Дело в том, что, когда они вошли и отец наклонился над матерью, чтобы чмокнуть ее в лоб, мать в упор разглядела у него на шее смачный бордовый засос. Да еще на воротнике следы губной помады. Когда она взвыла от отчаяния, он даже не попытался ничего отрицать.

— Я сделала все это для тебя, — крикнула родительница, — а ты подлец….

Отец холодно бросил, что никому ничего не должен и делает то, что ему нравится. А если ей это неприятно, то, чтобы не видеть ее надутой физиономии, готов бежать куда глаза глядят. Хотя бы и на историческую родину. После этого он преспокойно развернулся и, попросив Катю подежурить с матерью, вышел вон. С матерью тут же случилась истерика, вроде той, которой только что стала свидетельницей и Маша. Насилу успокоили.

Кроме того, за те несколько часов, пока Катя находилась около впавшей в наркотическое забытье матери, она наслушалась от соседок по палате и от медсестер всяческой всячины. В частности, обо всех медицинских аспектах операции, на которую решилась мать, а также о крайне специфическом профиле тамошней хирургии. О разнообразных «ушиваниях» и «формоприданиях»… Усвоенная информация дала Кате право на тон взрослой женщины.