Мне хотелось верить ему. В течение целого года безделья в здравом уме меня удерживала одна мысль, что вскоре я буду управлять кораблем. Это был единственный образ жизни, который я знал. Но я не говорил об этом. Я снова сел, на этот раз на место астронавигатора.

Грант занял место пилота, и через несколько секунд я почувствовал мощное давление ускорения на спину. Мы были в пути.

Двигатели вскоре вновь смолкли, и мы шли без них по направлению к орбите Марса, куда должны были попасть через девять месяцев. Делать было нечего, до этого момента корабль не нуждался в контроле. Мы просто сидели и беседовали, или, точнее, большую часть времени говорил Грант.

Он так хотел мне помочь. Это стало его навязчивой идеей — сломать барьер и разбить мое убеждение, что как пилот я погиб.

— Еще до того, как полет закончится, вы будете таким же хорошим пилотом, как и раньше, и скажете мне спасибо, — говорил он, как будто ждал, что частое повторение будет иметь на меня сложное гипнотическое воздействие.

Но я знал, что он ошибается. Вся чепуха, которую он продолжал изливать, все рационализации были просто сотрясением воздуха. Это не касалось сути дела. Я знал причину, по которой оказался в таком положении, но от этого было не легче убедить самого себя.

После первых недель я стал избегать его. Под предлогом занятости. Среди груза я обнаружил для себя берлогу, которая делала жизнь более сносной. Я лежал тут часами, смягчая боль в своем сознании красочными фантазиями. Но рано или поздно появлялся Грант и начинал болтать в своей дружелюбной, уверенной манере.

Он не упоминал о пьянстве, но по тому, как он смотрел на меня, я знал, он не одобряет этого. Он просто беседовал, стараясь помочь и спасти мою душу, — но я всегда знал, что был навечно проклят.

Мы уже почти три месяца были в пути, когда он сказал:

— Кажется, вы сейчас не очень заняты, Молсон? Задняя смотровая камера вышла из строя. Кому-то надо будет выбраться и посмотреть, что там.

Он не приказывал мне что-нибудь сделать, просто говорил обычным дружелюбным тоном, но неожиданно я почувствовал, что не могу не заняться предложенным делом.

Это была достаточно рутинная работа, замена в камере линз, которые были разбиты космическими обломками, но я делал ее как можно дольше. Было приятно вновь заняться чем-то полезным. Я глядел на звезды и бездонную черноту между ними, и великая печаль сошла на меня, когда я гадал, увижу ли их опять, когда рейс закончится. Что хорошего быть пилотом, который не может управлять кораблем? Когда вернусь на Четвертый, я вполне могу сесть на первый же рейс до Земли и провести остаток жизни там.

Работа была сделана, и я взглянул на измеритель кислорода. Должно быть, я находился здесь дольше, чем думал, кислорода хватило бы всего на пять минут… Я собрал свои инструменты и поспешил к шлюзовой камере. Окинув напоследок взглядом вселенную, я наклонился, чтобы открыть наружный люк камеры… Колесо не двигалось. Я попытался вновь, дергая изо всех сил, результат был тот же. Заело.

Я был не в том умственном состоянии, когда можно справиться с кризисом. Вместо того, чтобы включить в шлеме радио и позвать Гранта, чтобы он пришел и открыл люк изнутри, я продолжал попытки открутить замок, растрачивая ценный кислород и энергию.

Несмотря на охлаждение костюма, я вспотел, и воздух мало-помалу стал портиться. Вскоре он нехватки кислорода мое сознание соскользнуло во тьму, в бред, мои попытки открыть люк прекратились: я лежал на корпусе корабля, что-то беспомощно лепеча.

Последнее, что я видел перед потерей сознания, это то, что люк открылся сам по себе. Но в этот момент я не мог отделить сон от реальности.

Когда я открыл глаза, у меня было такое чувство, как будто прихожу в себя после недельной попойки. В конце концов, открытый люк не был бредом. Я лежал в рубке в кресле пилота. Меня привели в чувство, уложили поглубже, чтоб было удобнее.

Грант протянул бутылку.

— В медицинских целях, — с улыбкой сказал он. Он смотрел, как я с жадностью пил. — Вы были на волосок от смерти, Молсон. Если бы я не забеспокоился и не вышел посмотреть, в чем дело, вы бы погибли.

Я сидел, ничего не говоря, и просто смотрел на его милое, доброжелательное лицо. Я думал обо всем, чем обязан ему: моя работа, шанс начать все с начала, когда мы вернемся на спутник… а теперь моя жизнь. В конце концов он должно быть заметил, что я не в состоянии поддерживать разговор.

— Если вам ничего не нужно, я бы хотел отдохнуть, — поднимаясь, сказал он.

— Ничего не надо, иди, — ответил я.

Прошло полчаса. Я все сидел и раздумывал, решая, что я сделал и что сделаю.

У меня была трудная жизнь. Даже когда я был мальчишкой, она не была легкой. Был мой старик, для меня он был вроде Бога, а может, и важнее, во всяком случае, он был ближе. Его гнев и презрение могли причинить боль, а когда его не было, люди говорили о нем и запугивали меня его гневом. И все время они причиняли мне страдания, говоря, что я никогда не стану таким замечательным человеком, как он, и эта мысль стала для меня привычной.

Когда он умер, я решил, что сделаюсь большим человеком, чтобы занять его место. Дело было не в личных амбициях, единственное удовлетворение, которое я хотел получить, было удовольствие ответить им за унижение своим презрением.

Так все и шло, я против всей вселенной. Трудности не пугали меня. Я имел уважение к себе, а это самое ценное оружие, которое может заполучить человек. Оружие и стимул к действию, которое было причиной всех амбиций.

Похоже, в следственном отделе не понимали этого. По их мнению, я должен был передать корабль контрольной службе, как только они велели мне это сделать. Для них было нелогичным, что Б экстремальной ситуации я хотел сохранить свой собственный контроль над кораблем, хотя это и увеличивало возможность катастрофы.

Они считали, что у меня была социогеническая безответственность — психологический блок, который не давал мне сотрудничать с другими людьми.

Эта чертова тюрьма, стесняющая свободу пилота, особенно тогда, когда мой послужной список был чистым. Но уж таков я. Я не хочу никакого снисхождения ни от кого — разве это плохо? Человек должен стоять на собственный ногах, а если он не может, то ему нечего здесь делать.

Этот Грант — что хорошего в его чертовой помощи?

Я, никогда ничего не делал для него, но он вошел в мою жизнь, улыбался и творил добро, будто миссионер. Если бы не он, я вообще не оказался бы в этом полете. Он дал мне возможность понять, что я больше не пилот. Все время, пока он был здесь, он помогал мне.

Ладно, видимо, уж он такой. На это я мог не обращать внимание.

Но была вещь, которую я не мог игнорировать или простить, — это то, что он спас мне жизнь. До последнего мгновения сознательной жизни я буду знать, что жив только благодаря его милости, его благосклонности. Просто потому, что он вышел и втащил меня внутрь.

Если я признаю долг, я никогда не освобожусь от мысли, как много я ему задолжал. А я не могу так жить.

Через минуту я пойду в жилой отсек. Я взял гаечный ключ, а он спит. Это грязный, грубый способ выполнить работу, но на борту нет оружия. Он быстро умрет. Я не могу позволить себе бороться с ним: его большое, молодое тело слишком сильно.

Теперь я кончаю. Может, вы поймете, что я чувствую. Если нет, это не имеет значения. Мне не нужно ваше сочувствие.

Мне ничего, ни от кого не нужно — таков уж я.

(Перевод с англ. Ю.Беловой)