Домой пришли поздно. В комнате мельтешили голубые всполохи от телика: волонтер действительно вернулся. Зырит. На тумбочке в коридоре надрывалась рация. Скрипучий голос сообщал, что какая-то старушка ушла по грибы и исчезла в ельнике. Серафима осторожно положила Савву на диван.

– Ну как, заплатили за урода твоего? Не кидалово? – поинтересовался диванный супруг. – Я бы за пивом сбегал.

– Заплатили, – устало улыбнулась Фима. – А торт, представляешь, он действительно развалился…

– А я говорил, говорил! – возликовал муж. – Руки-то, руки, понюхай, откуда растут!

Серафима понюхала. Руки пахли ладаном.

В детстве каждое лето меня увозили на подмосковную дачу – ребенку нужен простор и козье молоко. За молоком к ветхой старушке Марьпалне через железнодорожные пути, час туда – час обратно, каждый день ходила бабушка. Пока она совершала свой незаметный подвиг, дедушка водил меня на плотину – купаться. Я стояла по колено в холодной коричневой воде и не решалась окунуться. Ноги, руки, спина – все было в мурашках. Я видела такие у обезглавленного цыпленка в продуктовом магазине. Солнце жгло плечи. Резиновая шапочка с объемными цветами сдавливала голову.

Мимо, взорвав водоем и окатив меня шипящими брызгами, пробежали худые дети, продетые в скрипящие плавательные круги: пчелино-полосатые, божье-коровьи, рыбье-дельфиньи, арбузные и просто резиновые, выцветшие и похожие на старую грелку. Была даже одна автомобильная покрышка. Дети визжали и плюхались в воду кругами.

Я не умела плавать. И круга у меня не было.

С берега, приставив ребро ладони к покрытому испариной лбу, за мной следил дедушка. На голове у него была пилотка, сложенная из газеты «Правда» за 1988 год. Я зажала нос, окунулась, пустила в воду пузырей и, подпрыгнув, побежала греться. Губы мои подернулись синевой, я тряслась под полотенцем, время от времени высовывая оттуда тонкую ручку – взять у дедушки печенье.

Дома за обедом я, конечно, стала просить купить мне круг. Вяло ела суп из тарелки, на дне которой притаились белые медведи с каллиграфической буквой «М». Суп был противный, с полыми стеблями сельдерея, мишки никак не хотели показываться. В ответ на мои мольбы неприветливо стучали столовые приборы. В абажуре над столом тревожно трепыхались огромные комары с длинными лапками.

– Почему ребенок ничего не ест, – наконец ответила бабушка, – опять накормил печеньем? Я ведь категорически запрещаю давать сладкое перед едой. И все как об стенку горох.

Дедушка понуро жевал хлеб. Бабушкино «категорически запрещаю» не предвещало ничего хорошего.

– А ты, – обратилась бабушка к маме, – купила б ребенку круг! Но разве от тебя дождешься? Только о себе и думаешь. Лаков для ногтей – полный подоконник.

На окне стыдливо притихли яркие мамины лаки и дохлые мухи.

– Круг просто так сегодня не достать, – справедливо напомнила мама. – Дефицитный товар. В магазине один карандаш от тараканов продается. Да и сын ваш, – мама выбрала мишенью масленку и остановила на ней ничего не выражающий взгляд, – мог бы подсуетиться. Побегать, поискать этот круг. Все равно ничем не занят.

Папа был временно, но на самом деле хронически безработным. Бабушкиным иждивенцем.

Он не сильно, но выразительно, как это делают протестующие иждивенцы, грохнул об стол нож и вилку, картинно отшвырнул стул и убежал на крыльцо, где немедленно забылся с журналом «Юность» за 1982 год.

– А у вас в министерстве что, – бабушка обратилась к дедушкиной сестре, – талонов на круги не дают? По талону можно было бы достать. – Она плеснула в чай козье молоко из банки. На кружке повисла тонкая пенка.

– На польские сервизы – давали, на «Малютку» давали, на школьную форму для первого класса – давали. Я за ней в очереди стояла, – испуганно напомнила дедушкина сестра. – А на круг, значит, им жалко дать, – резюмировала бабушка. – Ну, что ж, придется снова мне.

Бабушка встала из-за стола, опершись на кулаки, подошла ко мне и положила руку на мою гнедую макушку.

– А кому еще? Этот – дурак дураком. – Дедушка вжался в стул. – Эта – профурсетка. – Мама закатила глаза. – А эта, – она устало махнула в сторону дедушкиной сестры, – шестьдесят лет уже, а замуж так и не вышла. Живет для себя. И проживет до ста лет. И только я – для других. Сердце больное все.

В воздухе воцарилась гнетущая атмосфера приближающегося скандала.

– А за кого мне было замуж выходить? – отреагировала на провокацию дедушкина сестра. – Всех моих женихов на войне поубивало. По свиданиям когда ходить? На руках два старика было! Старики – это не дети. Старики – это гораздо хуже.

Но бабушка уже раскрутила привычную пластинку и не слушала контраргументов:

– И грядки лучшие себе забрала! На солнце, да в черноземе. Куда тебе столько патиссонов? Отдала бы нам грядки. У нас семья. Но нет – мое, все мое. Эгоизм, кругом – сплошной эгоизм.

– А ведь говорила я тебе, – сестра вспомнила про дедушку, который, как провинившийся ребенок, очерчивал вилкой бананы, изображенные на скатерти, – женись лучше на генеральше Соньке Статкус!

Выпив положенное молоко, я поставила стакан на поблекший от времени ананас, незаметно ускользнула к себе, залезла в кровать и накрылась с головой одеялом. От меня пахло козой. На террасе взрослые делили резиновую шкуру некупленного круга. Наконец дедушка предложил домашним угомониться – хотя бы из уважения к памяти прадедушки, который, строя дачу, вряд ли предполагал, что она станет полем боя. Над домом смыкали ветви столетние ели, уберегая его от внешнего зла.

Утро оказалось понедельником. На террасе – на столе, на низеньком пузатом холодильнике, сколоченной прадедом тумбочке хаотично, как белые грибы на поляне, – стояли оставленные домашними кружки с недопитым кофе. Завтракали после скандала порознь. В доме никого не было. Все разъехались по работам, и только папа ушел на рыбалку – иначе какой потом клев. Посреди стола накрахмаленной горкой топорщилось полотенце. Под ним обнаружились сырники и молоко. Я опасливо надкусила сырник, и не зря – в нем оказался изюм. Я ненавидела изюм, от него у меня почему-то сводило рот, но это был второй фаворит после сельдерея в бабушкином гастрономическом арсенале. Сырники я припасла для местных котов, а козье молоко выплеснула в раковину. Из раковины оно с грохотом полилось в железное ведро. За этой дерзостью со стены наблюдал прадедушка. Конечно, это был не сам прадед, а всего лишь его портрет в окислившейся от времени раме. Я почти не помнила его, но знала, что специально для меня старик оснастил все двери в доме малюсенькими ручками на метровой, детской высоте.

Я подошла поближе к портрету, задрала голову и молитвенно сложила руки на пышных рюшах пестрого китайского сарафана:

– Деда, сделай так, чтобы у меня тоже был круг. Круг-дельфин, я такой у девочки видела. Или можно просто голубой, самый обычный. Дельфин или просто голубой. Можно даже… коричневый. Хотя бы коричневый.

Я повторила молитву три раза и перекрестилась правой рукой, как учила меня бабушка.

За приоткрытой дверью крыльца кто-то сдавленно захихикал. В дверном проеме показалась голова соседского мальчика Ильи. Он был странно подстрижен собственной теткой, к которой его отправляли на лето, но мы дружили. Бабушка называла тетку «еще одной» – как и дедушкина сестра, та была незамужней. Илья даже как-то съел «ради меня» несколько поганок, растущих во влажной тьме кустов шиповника. Думали – умрет, а он – ничего.

– У меня есть круг. Хочешь, я его тебе подарю? – предложил Илья. – Только ты должна кое-что сделать.

– Подари, – оживилась я. – А что я должна сделать?

– Раздеться догола! – выпалил сосед.

– Что, прямо здесь? – засомневалась я. – А если зайдет твоя тетя?

Тетка Ильи была женщиной строгих правил. Настолько, что выключала телевизор, если в бразильских сериалах начинали целоваться.

– Зачем же здесь, – согласился мой друг. – Можно в душе! – Илья кивнул в сторону странного строения с бочкой на крыше, которую дедушка каждое утро, кряхтя, наполнял водой. – Я даже могу не заходить, посмотрю в щель – там и так все видно.