Про то, как вскоре после этого события бабка ударилась в религию и обнаружила, что все наши беды – от лукавого, а я – не только «с диагнозом», но и бесноватая. Началась череда изнурительных постов и поездок по храмам: вставали в пять утра, отстаивали службы, показывали меня батюшкам. Попы кропили лоб святой водой, бабка расплывалась в заискивающей улыбке. Я регулярно заваливалась на службах в обмороки. Бледная немочь только подтверждала наличие нечисти в моем девичьем теле. В ход пошли паломнические туры. Но черти не изгонялись. Наоборот, стало хуже – у меня начала расти грудь. Сначала набухла левая, а потом правая. Обнаружив асимметрию, Антонида еще раз убедилась в моей ненормальности и велела при девочках из класса в бассейне не раздеваться – засмеют.

Про то, как однажды на даче загорелся соседский дом и весь поселок выбежал его тушить в чем мать родила. Я тоже помогала и таскала ведра в одной пижамке, но бабушка отловила меня в толпе и потащила в дом за волосы со словами «Аннуля, заплети косу – тут же мужчины!».

Про то, как она учила меня ненавидеть свое женское тело со всей его стыдной, гнусной физиологией. И опять же раз в месяц с отвращением выдавала пачку ваты, марлевый бинт и огромную булавку, чтобы прикалывать самодельную и весьма ненадежную конструкцию к застиранным хлопковым трусам. Головка булавки впивалась в клитор, и я боялась, что когда-нибудь она расстегнется и войдет в меня своим ржавым острием.

Про то, как отправила учиться на «книговеда» («Наша Анна так любит книги, читает запоем», – рассказывала она окружающим, которые говорили про нее «симпатичная такая женщина Антонина Николаевна»), продолжая спать со мной на одном диване, пропитанном мазью Вишневского и троксевазином, хотя второй, дедушкин, давно освободился. Про то, как в мыслях уже встречала со мной, убогой забитой книговедшей, свою древность.

Про то, как я, ужаснувшись такой перспективе и устав от ее безумия, предприняла было попытку суицида. Выпила весь Антонидин димедрол – оборотни не спят по ночам. Увы, меня откачали – засунули длинный противный шланг в рот – и даже не отправили в психиатрическую больницу, хотя я очень просила («Ты хоть представляешь себе, что такое психиатрическая больница, Аня, ты оттуда не выйдешь нормальной», – уговаривал психиатр из Склифа). Он не мог знать, что в нашем доме было хуже, чем в дурдоме. «Больная!» – констатировала Антонида, когда наутро ей позвонили из больницы, и попрятала таблетки.

А потом я принесла в подоле Веру, и теперь… Куда я теперь от нее денусь.

Но я ничего не рассказала.

– У меня все хорошо, мам. Есть муж и дочка. Мы живем в красивом доме, – соврала я.

– Да, ты писала. А работа? Чем ты занимаешься?

– Я – главный редактор мужского журнала о роскошной жизни.

Мама посмотрела на меня с облегчением и гордостью.

– Не проходит и дня, чтобы я не думала о тебе, Аннуля. – Она заправила выбившуюся прядь волос мне за ухо. – И о том, что я сделала с тобой. Я не просто бросила тебя совсем маленькой девочкой, я оставила тебя с психопаткой. Сначала она не разрешала звонить и писать тебе…

– А потом ты и сама перестала.

– Я просто выбросила из памяти ту часть жизни. Мне надо было сохранить себя. Это была война, а на войне не бывает без жертв. Я влюбилась. Алик очень хороший человек. Впереди была жизнь. Я выбрала ее.

Могу ли я принести Веру в жертву Антониде, если у меня впереди когда-нибудь замаячит жизнь?

– Я рада, что у тебя все хорошо. – Мама взяла меня за руку. Самое прекрасное прикосновение на свете. – Что ты согласилась встретиться. Как ты смогла простить меня?

– Если бы я не простила, я бы сдохла.

Уже вечером круизный лайнер уносил маму с валенками к берегам Италии. Еще немного – и она вернется домой, к своим новым дочерям и кустам в Вифлеемском саду. Я еще долго сидела у подножия Саграды и пыталась запечатлеть в скетче мамино лицо, но не могла его вспомнить. Анастас написала, что, несмотря на мое неожиданное отсутствие, поэтическая встреча удалась, публика в восхищении, и она уже посадила слегка пьяного Грея в такси.

– Оставайся! – пошутила она вместо прощания.

Мы с порнографом еле нашли друг друга в барселонском Эль-Прате, такой там был бардак, и застряли минимум на пять часов – рейс задержали. «Maniana»[12], – беспечно махали испанцы из-за стойки регистрации. Мы расположились прямо на полу.

– Купил своим дребедени… – Грей положил рядом яркие пакеты с подарками. – Яну – деревянный поезд, Машке – кукол и браслетов.

– Это твои дети? – удивилась я.

– Не совсем. Это дети моей музы Киры.

Кира – это что-то новенькое.

– А вот, смотри. – Грей достал телефон, зашел в фейсбук и показал мне фото. С экрана на меня снова смотрел белозубый Лёнечка. – Это тоже мой сын, он живет в Барселоне. Написал мне письмо. Узнал как-то, что я буду в городе, хотел встретиться. А я не ответил. Гад я после этого или нет?

Тоже сын…

– А почему не ответил? Почему не встретился?

– Не люблю драм. Жить надо легко. К тому же мне показалось, что он пидор.

– Но когда-то ты был для него всем миром.

– Ну, это всего лишь устройство детской психики. А в этом взрослом «всем мире» никто никому ничего не должен. Кто сказал, что мы обязаны любить своих детей? А они нас? Это придумано для того, чтобы мы всегда чувствовали вину. От Лёньки я ничего не требую. Я кинул семя. Пусть выживает. А когда я буду умирать, стакан воды мне принесет молоденькая нимфа. Хорошая, кстати, тема для стихотворения. Старик и нимфа.

Грей достал блокнот, который всегда носил с собой, и стал писать в нем очередной порновирш мелким нервным почерком.

Пока он упивался вдохновением, я тихонько встала, взяла рюкзак и пошла прочь из здания аэропорта.