Домой мы приехали раньше десяти. Мама выставила на стол блюдо с русскими блинами. Блины полагалось поливать кленовым сиропом. Мы уплели все: макали в сироп, капали рыжим на футболки – очень хотелось есть. Мама была довольна.

Хорошо, когда у детей здоровый аппетит.

– Мы с Мариной разводимся, – виновато объявил Серёжа за чаем, который мать налила в фарфоровую чашку, отделенную по случаю прихода сына от чешского сервиза, покрытого пылью. Причины развода литературными штампами с грохотом сыпались в фарфор, как в микрофон, и тонули в красноватом индийском. Любовь ушла, лодка разбилась, они разлетелись по разным планетам. На мать он старался не смотреть. Просто пришел сообщить. Поставить перед фактом. И грибов соленых, скользких, устричных, заодно прихватить – Антонида этим летом несколько банок накрутила, вон в коридоре стоят.

Крутила Антонида всегда. Серёжа в душе надеялся, что мать что-нибудь да придумает. Все утрясет. Позвонит или напишет какому-нибудь толковому врачу, секретарю райкома или большому начальнику с бычьей, плавно перетекающей в живот шеей, как она обычно делала в чрезвычайных ситуациях. Он любил Марину – жена давала ему ту звонкую легкость, которой не было в матери.

Когда за сыном, груженным сумкой с грибными банками, закрылась дверь, Антонида присела на плюшевый кухонный уголок и, подождав, когда с глаз уйдет пелена от слез, по обыкновению открыла записную книжку. Да, случилась катастрофа. Развод. Раскол. Совсем не по плану. На свадьбу приглашали китайцев. Гуляли в «Праге». Рожали у гинекологического светила. Коляска, кроватка, горшок. Гарнитур, стенка, красный пузатый «Шилялис» – все зря. Куда в таких случаях писать? В небесную канцелярию? В Бога она не верила.

Из всех семерых детей, драчливых, крикливых, неказистых, Антонина получилась самой разумной, ладной, будто из сытого райского сада украденной. Детство ее прошло в военных руинах. Из Тульской области в эвакуацию уехали в Саратов. Там к Тониной матери, сухой и серой, как кость, изможденной бесконечными родами, простой и честной Марии пришла похожая на безе женщина с жемчужным ожерельем на шее. Мария как раз выбирала из муки червей, чтобы напечь из нее оладий. Посетовав, что живут кругом трудно, но дружно, гостья поиграла немного тонкими губами, то складывая их цветком, то втягивая внутрь, отчего рот делался похожим на подкову, и предложила:

– Маруся, отдай мне свою Тоню. Куда тебе семеро, всех все равно не прокормишь. А у меня она жить будет как у Христа за пазухой.

Девочка застыла на пороге комнатушки, в которой ютилось семейство. Слушала разговор, который грозил оказаться для нее жизнеповоротным, и отдирала тонкие клейкие кусочки краски с разбухшей от старости и оттого никогда не закрывающейся двери. Усталая Мария посмотрела на маленькую Тоню, вспомнила, как шли они давеча на почту – пятнадцать километров через поле, заросшее разнотравьем. Тонька просилась на привал, а мать ей говорила: сядешь сейчас, и все, больше не встанем. И девочка шла, сбивая ноги, отмахиваясь от слепней, не роптала. Кремень девчонка. От своего не отступит.

– Нет, Антонину не отдам, – твердо сказала Мария и стала еще больше похожа на кость. Даже целый тазобедренный сустав. – Другого кого забирай, но не ее.

Другие, драчливые и неказистые, жемчужной красавице оказались не нужны.

Антонина окончила школу и за себя, и за глупых сестер. Поступила в техникум, а потом в институт. Мужа нашла приличного, из старой московской семьи, балованного родителями и оттого доброго, детского Колюню. Не то что сестра Лидка – угрюмого алкоголика с заставы Ильича. Имя – единственное, что было в нем приличного. Карп. Из приданого у Антониды наличествовал один матрас. На нем и спали, сначала под грохот трамваев в квартире Колюниных родителей на Шарикоподшипниковской улице. Потом в своей, суровой минималистичной двушке в пыльном Кожухове. Много лет спустя внучка Антонины продала матрас вместе с потемневшими самоварами, продавленными стульями и всей старой подмосковной дачей, которая будто навеки застыла в сонных семидесятых. Антонина в ту эпоху чувствовала себя хорошо – она чертила самые настоящие спутники и ракеты. Ракеты улетали в космос, сжигая в своем металлическом нутре доверчивых белок и стрелок.

Чем старше становилась Антонина, тем ловчее у нее получалось закручивать. Сперва она мастерски закрутила мужа Колюню. Ограничила его общение с пышной, как капустная кулебяка, матушкой. Строго-настрого исключила алкоголь, ругала за курево, собой награждала в меру, по особым случаям, чтобы знал цену скучным человечьим телодвижениям. Один из таких эпизодов нашел продолжение в мягком, теплом, с каучуковой макушкой, пахнущей раем, сыне Серёже. Роженица была разочарована – она хотела девочку. Серёжа какал, пукал, агукал, но не вызывал в Антонине, не знавшей ласки от матери, никаких чувств, кроме тревоги и удивления. Она все думала о своих чертежах и корила себя за черствость, вспоминала убогое детство, обижавших ее братьев, костлявую, твердую на ощупь мать с давно усохшей грудью, из которой не выцедить было и капли молока. Но так и не пришла к Антонине любовь безусловная. Может быть, с дочкой все было бы иначе… Пройдя жесткую инициацию в советском роддоме, рожать новых граждан великой страны Антонина зареклась. В три Серёжиных месяца она перевязала грудь лоскутом от простыни и вернулась к своим спутникам, оставив сына на попечение свекрови.

– Родила бы Серёженьке братика, – аккуратно, памятуя невесткин строптивый нрав, предлагала Колюнина мать, когда Антонина заходила за сыном после работы в старую квартиру на Шарикоподшипниковской. – Ребенок от скуки изнывает, а так играли бы, как хорошо…

– Это зачем еще, Дора Степановна? Чтобы они потом за наследство бились, – возражала практичная Антонина. – Вон, Лидка с братом никак квартиру не поделят, до убийства скоро дойдет.

У Доры, помимо Колюни, было еще трое старших детей. Белых, в нежном пушке, славных погодков – Володенька, Мишенька и Ванечка.

– Нет ничего интереснее, чем наблюдать, как растут дети, – повторяла Дора, выпуская начищенную четверку пачкаться в куче песка.

Муж ее Никанор, Колюнин отец, перед самой войной построил упомянутую дачу в Подмосковье. Придумал в ней четыре комнаты – для каждого из сыновей. В 1942-м три комнаты оказались уже не нужны. С тех пор бедная Дора, как мать сыра земля, любила всех детей, которые ступали на нее и становились ею. И не понимала, как можно их не рожать.

У Антонины же все шло по плану. Зимой Серёжа ходил в сад, а лето проводил на даче родителей Колюни. Кулебячная бабушка надевала на Серёжины плотные ножки тяжеленные кирзовые сапоги – чтобы не сбежал на пруд и не утонул. В восемь лет Серёжу отдали на скрипку (ребенку необходимо музыкальное образование!). Несколько раз в неделю он исправно мучил инструмент или страдал на сольфеджио, пока дворовые мальчишки поджигали старый сарай.

Пожалуй, только однажды в четкой линии ее жизни, будто начерченной твердой рукой инженера, произошел казус. Антонина сшила себе бордовое пальто и отправилась с маленьким Серёжей гулять в парк. В парке к Антонине подошла лошадь и зачем-то укусила ее за плечо. Пальто оказалось испорченным, они с Серёжей сами ржали как кони, просовывали пальцы в слюнявую дыру, потом купили мороженое, а за обедом, перебивая друг друга, расплескивая компот, рассказывали домашним об утреннем приключении. К вечеру Антонина устала от добрых в общем-то насмешек родственников и приправленным ракетным металлом голосом попросила про лошадь больше не вспоминать. Вспоминал про нее только взрослый уже Серёжа, когда начинал сомневаться в том, что мать – нормальный, живой человек. А не схема какого-нибудь «Востока-6».

Ах да, Серёжка, засранец, тоже как-то попытался устроить бунт – надумал поступать в Литературный институт. Восстание было быстро подавлено. Для сына уже был приготовлен уютный блат в техническом вузе. Колюня к тому времени стал ведущим конструктором на заводе, который производил те самые шарики и подшипники. Разумеется, исключительно благодаря воспитательной работе и протекциям расторопной супруги. Ей же он рабски отдавал всю, до копейки с объемным гербом, конструкторскую зарплату. Пристроили на завод и Серёжу. Отец Колюни, ироничный старик Никанор, убрал из имени невестки мягкую носовую «н» и наградил ее многозначительным материковым прозвищем – Антонида.