Отец мог хорошо выпить, но не пьянел, только переходил на арабский язык или турецкий, в зависимости от настроения. Если злился или горячился – только по-турецки. Иногда он ловко имитировал опьянение. Мансур почти научился различать его уловки. И вот в один из таких моментов, когда Горюнов уже полностью перешел на турецкий, он рассказал о похоронах Зарифы, погибшей в турецком Мардине. Отцу удалось привезти ее в горы и предать земле как положено.

– Думаешь, я не понимаю? – Кинне прервала его тягостные воспоминания. – Но это и есть жизнь во всей полноте. Как и это тоже, – она улыбнулась, показав взглядом на танцующих новобрачных и их гостей. – Но не там, где лощеные иностранцы, разодетые в брендовые шмотки, не там, где чистые, стерильные кабинеты с новейшим оборудованием, – это все для них, – она махнула рукой себе за плечо. – Они умеют устраиваться. И знаешь, умом я понимаю, что они такие же, как и я, как ты. Очень хочется опустить их с небес, куда они сами себя вознесли, на землю, на ту самую землю, где, как ты говоришь, пахнет кровью, где свежие могилы…

– Да ты революционерка! – Мансур поджал губы, сдерживая улыбку. Несмотря на молодость, он уже понимал, что за каждой революцией стоят спецслужбы. За каждой удачной революцией. Слишком масштабное мероприятие, слишком много людей задействовано, слишком многое может пойти не так, и надо кому-то, стоящему в тени, направлять стихийное движение в нужное ему русло.

– Разве это плохо? Прозвучало как ругательство. – Лицо у Кинне стало отстраненным и холодным.

– Скорее, легкий укор в наивности, – не стал юлить Мансур. – А ты мне показалась человеком более чем рассудительным. Бороться не обязательно на передовой.

Кинне посмотрела на него заинтересованно, но промолчала. Они постояли еще, подпирая колонну, глядя на чужую свадьбу и испытывая схожие чувства обреченности и неверия в то, что они когда-нибудь смогут быть так же счастливы, как эти двое молодых, нарядных и беспечных. У каждого за этим неверием таились свои причины, в чем-то схожие и все же разные.

Мансур, отгоняя мрачные мысли, подумал, что в России так и не стал своим, во всяком случае, что касается традиций. Глядя, как танцуют дабку, ритмично топчутся его сородичи, он понимал, что это ему ближе. Вряд ли он пустился бы вприсядку и маловероятно, что смог бы сплясать русскую барыню. И все же теперь его внутренний компас, как у мусульманина на Каабу, указывал на Россию, на заснеженную Москву.

Они поднялись на крышу, где находилась парковка. Кинне подошла к синей «Ауди А6», небрежно кинула сумочку на заднее сиденье. Усаживаясь в пахнущий кожей и вишневыми карамельками салон, Мансур понял, что зарплата в клинике Анадолу весьма солидная.

– Что еще надо? – он похлопал ладонью по бардачку. – Зачем тебе в горы? Ты привыкла к высшему обществу. Тебя окружают высокомерные американцы… О чем с ними вообще говорить? О котировках на бирже?

– Напрасно иронизируешь. Люди они интересные. Про политику болтаем. О том, как американцы влияют на различные процессы во всем мире. В общем, хозяева планеты, – последние слова она произнесла с раздражением.

– Да ну! – махнул рукой Мансур, а сам заинтересовался чрезвычайно. – И на что они такое влияют?

– Они говорили больше полунамеками. Подшучивали над каким-то аргентинцем, которому не по душе холодный климат столицы. Я не поняла, честно сказать. Но в Буэнос-Айресе, насколько я помню из географии, даже заморозки случаются. Ничего в этом удивительного. Говорили, что это тема перспективная – агенты влияния, с их помощью можно в любой стране корректировать внутренние процессы и руководить из тени в том числе и внешнеполитическим курсом… – Кинне засмеялась, заметив удивление на лице Мансура. – Это не я такая умная, это они так говорили. И про агентов влияния, и про политический курс. А вообще, грех жаловаться, жизнь у меня полноценная в Стамбуле. И все же так существовать, как сейчас… – Она завела мотор и больше ничего не сказала.

Молчали всю дорогу до ее дома.

Квартира была с отдельным входом с лестницы, закрепленной зигзагом по торцу двухэтажного здания с облупившейся розовой краской. Лестницу оплетал плющ, оголившийся в это время года, торчали только жилистые хищные стебли, пронизывающие металлические перила и кое-где и ступени. Лестницу продувало промозглым ветром с пролива. Плющ шуршал и постукивал о перила.

Шаги Кинне и самого Мансура по металлическим ступеням отдавались у него в сердце как колокол, как набат. Еще по дороге сюда он заметил в боковое зеркало машины то, что показалось ему сперва невероятным, а затем спина похолодела так, что мышцы свело судорогой. Ничего не сделал, а уже слежка. За кем? За ним или за Кинне?

Он осторожно оглядел улицу, когда они забрались на верхнюю площадку лестницы. Черный «Фиат» стоял у поворота на соседнюю улицу. Мотор оставался включенным, даже издалека виднелось облачко из выхлопной трубы.

– Наверное, то, что мы кочевники, у нас в крови, в подсознании, поэтому тяжело усидеть на месте. Рвешься всей душой куда-то, и более того, к рискованной жизни, – заговорила Кинне, отпирая большую деревянную синюю дверь с затейливой резьбой. Она продолжала рассуждать о недосказанном ею, а Мансур лихорадочно соображал, как быть.

Сказать ей о слежке? И за кем из них наблюдают? Он сомневался, что за ним. Все-таки у Кинне больше перспектив привлечь внимание. Вычислили ее связь с РПК? Пусть только родственную, но легче от этой догадки Мансуру не стало. Он теперь тоже попал под наблюдение, за компанию. А для Кинне такого рода внимание очень опасно.

Допустим, он без приключений уедет в Ирак с приветом для Секо от нее, а с Кинне буквально сразу после его отъезда что-нибудь случится. Могут связать их встречу с началом серьезных неприятностей. И это будет плохой расклад для него. То ли случайно навел на нее полицию или спецслужбы, то ли… предатель.

Они попали в узкую прихожую с мягкой желто-красной ковровой дорожкой на полу, скрадывающей шаги. Кинне скинула туфли и прошла в комнату, не оглядываясь на гостя. Тот смущенно потоптался, снял ботинки и последовал за ней. Она уже сидела у стола и что-то писала.

Письменный стол с гнутыми ножками находился в резной арке оконного проема. Внутри квартира была отделана деревом, слегка подпорченным термитами, но от этого выглядевшим еще более аутентичным и дорогим. Пахло кофе и жареными каштанами. Длинный кожаный коричневый диван стоял вдоль стены и был накрыт белым, вязанным из тонкой пряжи пледом.

Кинне дописала и хотела было что-то сказать, но Мансур остановил ее жестом. Он забрал протянутую ему записку, коснувшись руки Кинне. Взял с ее стола ручку и бумагу и написал:

«На углу улицы стоит черный “Фиат”. Он вел нас от свадебного зала. За тобой или за мной? Ты замечала слежку раньше?»

Он подумал, что так топорно спецслужбы вряд ли действуют. Если только демонстративно, чтобы их заметили и испугались. А испугавшись, начали предпринимать резкие действия: к примеру, Кинне попытается связаться с братом или с его приближенными, чтобы сообщить о слежке, попросить о помощи, тогда удастся выявить каналы связи, дополнительную информацию о курдах РПК, а то, еще чего доброго, она выманит таким образом в Турцию своего любимого брата. При таком раскладе очевидно прослушивают и ее квартиру, и телефоны.

Кинне без испуга взглянула на него. Скорее, удивленно и написала на том же клочке ответ:

«Не замечала. Там, в горах, есть парень, зовут его Джалил Джасим. Я предупрежу его о твоем приезде в ближайшее время. Он отведет тебя к Секо, я попрошу. У тебя есть записка для брата… А то, что мы молчим, не вызовет подозрения? Пускай думают, что мы целуемся».

Когда он дочитал и она это увидела, то улыбнулась, заметив, как он краснеет.

«От тебя можно уйти незаметно? – написал он. – Или только по этой лестнице?»

«Есть лестница внутри дома, выходит на соседнюю улицу. Но там ведь тоже могут ждать».

«Вряд ли, они не рассчитывали, что ты вернешься не одна, но вскоре могут подтянуть помощь и тогда выставят людей около второго выхода».