– Надо поговорить.

Явно хотели напугать, чтобы стал откровеннее. Но и к такой линии поведения службы безопасности курдов Мансура готовили. И Авдалян, который проходил через эти жернова, и отец. Горюнова – старшего мурыжили в меньшей степени, чем Авдаляна, но тоже обрабатывали. Отец, как понял по некоторым намекам Мансур, заходил к курдам РПК с такими рекомендациями и заданием, что довольно быстро вышел на самого Карайылана.

Мансура ждала другая судьба.

– Я вам уже в сотый раз говорю. Я жил в горах, у брата Бахрама, такого же сморщенного, как и сам Бахрам, – повторял Мансур. Он сидел на стуле у окна, заколоченного изнутри фанерой, а снаружи еще к тому же наверняка заложенного мешками с песком. Фанера для эстетики. На ней оставались старые рекламные объявления. Фанерку, выражаясь культурно, использовали вторично, а проще говоря, сорвали с какого-нибудь рекламного щита, стоящего вдоль дороги. Подобрали, что плохо лежит. – Старик меня таскал в мечеть по пять раз на дню, курил медуах и вел пространные разговоры о том, как жили раньше. Мне что, назвать всех баранов деревни поименно и мальчишек заодно?

– Мы подозреваем, что ты не Мансур.

– Вот тебе и раз! – он уже разозлился по-настоящему. – Может, откопаем мою мать и сделаем тест ДНК? Я покажу, где могила. Знают о ее местоположении немногие.

– Все, кто тебя знал, или погибли, или пропали в неизвестном направлении. Ты внешне изменился. Те фотографии, что мы нашли… – допрашивающий Мансура, крепкий, даже слегка полноватый курд с мешками под глазами поставил ногу в берце на стул, облокотился о колено и смотрел на Мансура, как бы сказал Горюнов, как солдат на вошь. – Их сложно сопоставить с твоей физиономией.

– Я не пойму, если бы я… если бы Мансур был какой-то важной персоной, тогда понятен смысл выдавать себя за него. Я хочу воевать рядовым бойцом за Курдистан, за курдов, за мать, которую убили и сбросили в Босфор на съедение рыбам. За Аббаса, убитого при странных обстоятельствах в Сирии, за Бахрама, который уже слишком стар. Не хотите меня брать, отправьте обратно в Эрбиль! И идите вы… – Мансур добавил по-турецки одно из любимых выражений отца, о которых Саша не догадывалась, потому что, когда Мансур с ним ругался, делали они это исключительно по-турецки.

Курд из службы безопасности турецкий знал. Побагровел, но сдержался и не ответил. Только покачал головой.

Не зря отец советовал не оставлять имя Мансур Булут, не строить на этом легенду – или заподозрят бог знает в чем или не поверят. Второе казалось невероятным, но на деле воплотилось в жизнь. Мансур уже сомневался во всей затее.

Слежка за Кинне прекратилась так же внезапно, как и началась. Но осталось чувство, что вот-вот что-нибудь произойдет, непременно в ближайшее время. Она не замечала больше наблюдателей, но при этом ощущение, что за ней приглядывают, не пропало. А через несколько дней после отъезда Мансура нашла в почтовом ящике на лестнице около фикуса записку от Бахрама, написанную корявым почерком старика: «Не волнуйся, живи как прежде. Все уладилось».

Что уладилось, как жить «как прежде», если уже давно так жить стало невмоготу?..

Когда появились эти двое – муж и жена, Кинне сразу смекнула, что они не на прием. Однако те исправно изображали пациентов. Женщина пожаловалась на бесплодие, а муж неуверенно кивал и краснел вполне натурально. Кинне поняла, что они не турки, вроде бы сербы, если судить по фамилии – Батрович.

Вечером того же дня, когда состоялся прием Батровичей в клинике, события стали развиваться не по плану Кинне. Она собиралась, укутавшись в плед, вечером попить кофе, сидя дома на балкончике, и полакомиться купленным на Капалы Чаршы пешмание. Кофе она пила на ночь – от усталости бессонницей не страдала.

Только она уложила на банкетку ноги, гудевшие от долгого рабочего дня, и отпила крепкого кофе, как услышала звонок в дверь.

Муж сегодняшней пациентки Батрович, взволнованный, стоял на пороге. Редкие жиденькие волосы, рыжеватые, а может, подкрашенные, шевелил сквозняк, гулявший на лестничной клетке. Кинне придерживала ногой в шлепанце тяжелую деревянную дверь, которая норовила захлопнуться. Из квартиры вытягивало прощально запах кофе, который непременно остынет, когда она вернется домой. А то, что придется уезжать, стало понятно уже по панике, плясавшей в глазах Батровича.

– Доктор, прошу вас, не откажите! У моей жены высокая температура. И сильная боль в животе. Вызвать «скорую помощь» – вы же понимаете, непонятно, какой врач приедет, а вы ее лечащий врач. Не так ли?

– Вообще-то, я не езжу на дом, – попыталась отказаться Кинне.

– Я вам заплачу, – приложил руки к груди Батрович. – Умоляю вас! Ночь впереди. Вдруг станет хуже…

Кинне кивнула и пошла собираться. Бесплатно она не собиралась ехать куда-то вечером. Сдерет с Батровича двойную плату.

Внизу у подъезда соседнего дома ждала машина. Как решила Кинне – арендованная. Вряд ли у иностранцев здесь своя машина, к тому же номера стамбульские. Уже когда села на заднее сиденье, подумала, утешая себя, что это все же не слишком авантюрное решение – поехать с почти незнакомым человеком.

В конце концов, если бы это были злоумышленники, то зачем такая сложная схема, чтобы заманить ее в ловушку. Напали бы около дома и сунули в машину. Это умозаключение Кинне успокоило. Она стала смотреть в окно. Разговор с Батровичем не клеился. Он взволнованно сопел, подавшись к рулю и всматриваясь в дорогу, будто сел за руль только вчера или плохо ориентируется в Стамбуле.

Оторвавшись от созерцания слезливой улицы зимнего вечернего Стамбула, она поймала на себе взгляд Батровича через зеркало заднего вида. Умный взгляд, совершенно не растерянный. Но мужчина мгновенно отвернулся, и Кинне решила, что так сосредоточенно Батрович смотрел не на нее, а на машины сзади, собираясь перестраиваться из ряда в ряд.

Подъехали к трехэтажному дому в районе Эйюп, где, по большей части, живут ортодоксальные мусульмане. Фанатики. По вечерам сюда и вовсе лучше не соваться. Здесь хватает и негров, и цыган. Кинне стало не по себе. Зачем богатые люди, обращающиеся за медицинской помощью в клинику Анадолу, стали бы селиться в таком районе? Туристов тут, мягко говоря, не любят. Предположить, что у Батровичей в Эйюпе знакомые или родственники… Кинне нервно расстегнула сумку, лежащую у нее на коленях, и даже взяла в руку телефон, но Батрович, словно услышав ее мысли, сказал бодро:

– Госпожа Кара, мы уже подъезжаем. В этом районе живет наш земляк. Он нас и пригласил к себе. Конечно, у нас есть средства на хороший отель, но серб серба не обидит. Милован очень соскучился по родине, по родному языку… Это, кстати, его машина, – Батрович похлопал по рулю. – Район, в общем-то, неспокойный, но что я вам рассказываю, вы же местная.

Звучало правдоподобно. И старый дом показался аккуратным и довольно опрятным внутри. На ступенях лестницы стояли горшки с растениями, около высокой деревянной блекло-красной двери на втором этаже лежал чистый желтый коврик. Когда Батрович отпер замок своим ключом, Кинне увидела в длинном узком коридоре, освещенном тремя бра, висящим по стенам, обувь, в том числе и детскую, сложенную прогулочную коляску. Пахло кофе и духами.

– Проходите прямо и направо, – сказал Батрович.

Она не увидела спальню, как ожидала, с госпожой Батрович на одре. Это была большая гостиная с тремя окнами, зашторенными шелковыми портьерами. Два бежевых дивана, один напротив другого, имитация камина, обеденный стол вдоль череды окон, черный, на крепких квадратных ножках. Несколько эстампов на салатового цвета стенах. Но… пустовато для семейной пары. Не хватало личных памятных вещей.

На диване сидел мужчина. Он встал при виде Кинне и кивнул вежливо, но, как ей показалось, деловито. Он не походил на турка. «Наверное, хозяин дома», – подумала Кинне, ее сознание еще пыталось найти успокаивающие доводы.