Компания, кутавшаяся в пледы, сидевшая под легким навесом на плетеных креслах – три женщины и двое мужчин – курили, выпивали, грелись около газовой лампы, установленной рядом с навесом, в ожидании еды, которую готовил сам хозяин. Пахло жареным мясом, негромко играла бразильская музыка, она доносилась из комнаты, примыкающей к террасе. Свинцовое небо еще не пролилось дождем, но висело над городом, отражаясь в Босфоре осколками на его неспокойной зыбкой поверхности.

Через пять минут Мэри привела на террасу еще двоих. Кинне взглянула на них с любопытством – видела их впервые, и возникло ощущение, что это коллеги Джеймса, попавшие к застолью случайно. Им явно хотелось что-то обсудить с хозяином, они переглядывались, перемигивались, перебрасывались вроде бы ничего не значащими фразами. Но Кинне была настороже.

Она снова услышала об аргентинце, который «действует весьма осторожно и успешно». Далее они заговорили по-испански, и Торнтон бойко отвечал. Это не удивило Кинне. Со слов Мэри она знала, что Джеймс довольно долго работал в Латинской Америке. В их стамбульской квартире в память о тех командировках находились резные фигурки и каранка – отпугивающая злых духов деревянная скульптура со страшной головой крокодила, ярко раскрашенная, способная напугать не только злых духов, но и кого угодно.

Кинне расслышала лишь несколько раз произнесенное слово «химик», остальное не поняла. Она стажировалась в Италии недолго, но это слово такое же в итальянском, как и в испанском. На террасе поднялся ветер, раздувая угли и дым с горчинкой. Кинне заволновалась, не оттого что не знала испанский, а потому что ветер мог испортить диктофонную запись, которую она вела по собственной инициативе, не полагаясь на память.

На третий день после этой вечеринки у Торнтонов Кинне обнаружила в своем почтовом ящике знакомую открытку и уже вечером прогулялась по мосту Галата с нетерпением и волнением.

Ее тронул за руку рыбак, мимо которого она проходила. Кинне вздрогнула, но остановилась рядом. Как бы невзначай облокотилась о перила моста, словно любовалась на бухту Золотой Рог, на золотое свечение закатного солнца, коснувшееся свинцовой воды. Золото плескалось в воде с ртутной рябью по золотистой поверхности.

За краем брезентового капюшона куртки Кинне увидела лицо Дияна.

– У меня есть для вас кое-что. – Она быстро сунула ему в карман флэшку с записью разговора у Торнтона.

– Никогда так больше не делайте, – сказал Диян сердито. – Нельзя выходить на встречу с материалами, если это никак не оговорено заранее.

– Мне некогда было оговаривать, – дерзко ответила Кинне. – Я думаю, это довольно срочно, нет времени ждать, когда вы назначите другую встречу. И вообще, нам надо условиться, как в таких случаях, я имею в виду срочных, мне выходить на вас. – Диян промолчал, и Кинне продолжила: – В двух словах: на флэшке беседа, состоявшаяся в доме у Торнтона между самим Джеймсом и его приятелем, которого зовут Смолл – то ли фамилия, то ли прозвище. Они про него ничего не уточняли…

– Вы сделали запись? – изумился Диян. – И так больше никогда не поступайте! Вы попадете в большие неприятности, и тогда уж мы ничем не сможем вам помочь. Лучше запоминать.

– Я бы запомнила, – усмехнулась Кинне, – но они говорили по-испански. И только позже по-английски… Я смотрю, вы недовольны всем, что я делаю.

– Напротив. Но меня напугала ваша напористость и рискованность. Так нельзя. Берегите себя. Я не стану назначать встречу на завтра, как планировал. Но больше так не делайте, никаких разговоров на мосту. Впрочем, на мосту мы встретимся еще раз, затем сменим место встречи. Обговорим это позднее. До свидания.

Кинне отошла в сторону, испытывая легкое разочарование. За ее старания ее еще и отчитали. Однако желание действовать Диян у нее не отбил. Напротив, когда-нибудь захотелось услышать от него слова одобрения.

Она почувствовала запах жареной рыбы, поднимавшийся с нижнего яруса из череды ресторанов, и это вызвало у Кинне сильнейший аппетит. Она торопливо спустилась вниз и в первом же ресторанчике купила себе сэндвич с рыбой. Сама удивилась, с какой жадностью съела его, глядя через окно ресторана на снующих туристов и залив, меркнущий, теряющий отблески уже укатившегося солнца, но почти сразу по воде побежали дорожки огней от фонарей, гирлянд, висящих вдоль моста. Кинне испытывала подъем от всего происходящего с ней. Жизнь, как тихие воды вечернего залива, расцветилась огоньками, разноцветными, манящими, только бы они не оказались огнями святого Эльма, ведущими на топкое болото.

Мансур обрел сырой матрас и каменную слежавшуюся подушку. Больше курдам-бойцам ничего не полагалось. Автомат, матрас, пара шаровар или камуфляж. Мансур привез свой камуфляж, уже слегка поношенный во время полевых выходов – курса на выживание.

Главное для курдов это подготовка к революции. Она затянулась на долгие годы, но они все еще верят, что когда-нибудь удастся построить социализм в Курдистане, которого так и не отвоевали. Ну а пока что можно третировать турок и прятаться от бомбежек турецких самолетов, когда те прилетают в ответ на курдские акции или по своей инициативе.

Его наконец перевели на другую базу, и это могло означать, что проверки закончились, начались будни, монотонные в своем однообразии.

Новым домом Мансура стало одно из бетонных сооружений под деревьями с сырыми стенами, снизу покрытыми зеленой плесенью, окруженное густой травой. Она в горах росла особенно сочная, скрывавшая в себе змей и варанов. Перед казармами ее выкашивали или вытаптывали.

Спать на полу в сырости, рядом с другими бойцов не было пределом мечтаний… Мансур и в детстве-то среди курдов не жил так примитивно. В Стамбуле у него с матерью имелась своя комната. А затем он там обитал и вовсе в одиночестве. Так же, как и в доме отца в Москве.

Будни разбавлялись пролетом турецких беспилотников, барражировавших в небе над горами, попадающих в нисходящие и восходящие потоки, иногда сверкавших оком камеры. Некоторые бойцы ходили между домами замаскированной под ферму базы с зонтиками защитного цвета в руках. Мансур понял, для чего этот предмет, когда пришлось прыгнуть при виде приближающегося беспилотника в колючие кусты. И все равно прятаться от беспилотников под зонтом не стал, предпочитал надеяться на слух, острый глаз и быстрые ноги.

Но быстрые ноги не позволяли ему удрать от скуки. Оптимизм, который он излучал в Москве, когда рвался в бой, стал таять еще в Стамбуле, как закатное солнце над набережной Эминёню. Активная подготовка, когда загружен почти круглые сутки с инструкторами, педагогами по языкам и спецпредметам, теперь сменилась вакуумом. Вроде бы вот она – взрослая жизнь, работа, в которую стремился окунуться с головой. Но пришло понимание, что сейчас все станет тихим и монотонным.

Он вернулся к тому, с чего начинал, к тому, от чего подспудно стремился уйти – жизнь среди своих, среди курдов, обычная, для него обычная и даже обыденная, несмотря на то, что витает над базами курдов в Кандиле флер романтики и героизма. С оружием в руках, все еще в надежде на создание своего Курдистана в Турции, ведется подготовка диверсий и терактов в пику турецким властям. А чтобы прожить – контрабанда с помощью иранских курдов, да и в Турцию переправляют дешевые товары. Существовала хитрая схема торговли сигаретами, заключающаяся в том, что при пересечении границы и переправке сигарет обратно они «волшебным» образом становились дороже на несколько турецких лир. Надо же деньги хоть как-то зарабатывать. Не браться же боевым курдам РПК за чеканку меди или резьбу по дереву, которой занимались, к примеру, курды в Эрбиле.

К его счастью, посевной сезон только начинался и не приходилось пропалывать грядки с нутом, поля с пшеницей и ячменем на горных склонах. Бойцы этим занимались в обязательном порядке. Никаких контрабандных денег не хватит, чтобы прокормить ораву молодых парней и девушек. Одними финиками сыт не будешь. Выращивали и своих баранов, и кур. Навыки сельхозработ были особенно развиты у местных курдов, примкнувших к РПК.