Ее разозлила такая быстрая адреналиновая реакция организма. Она всегда считала себя более крепкой. Вдруг вспомнила, что совсем недавно говорила о том, как жаждет разбавить свою пресную жизнь. Рассказала Мансуру, и вот сразу такое предложение… «Совпадение», – попыталась она отмахнуться от догадки, но та засела занозой. Причем не такой, как обычная щепка, а скорее, как шип розы. Он сперва едва заметно уколет и затем какое-то время не беспокоит. До тех пор пока однажды ночью не проснешься от пульсирующей боли начавшей нарывать раны.

– Формулировка «лишний раз» обнадеживает.

– Если у вас будет срочная, на ваш взгляд, информация, мы дополнительно обсудим способ связи, но пока это несколько преждевременно. У вас есть какие-то вопросы? – Он взглянул на часы. – Батрович отвезет вас домой.

– Могу доехать на такси. – У Кинне вертелся на языке единственный вопрос: «Не шутка ли весь разговор?» Сейчас этот мрачный тип засмеется и подтвердит, что все это розыгрыш.

– Это нецелесообразно, – возразил он.

– А как мне вас называть?

– Диян. Да вот еще, – он потер лоб. – С кем-нибудь из иностранных пациентов вы, может, более близки?

– Ну близостью это не назовешь, впрочем, да, приятельские отношения возникли с семьей американцев. Пару раз они приглашали меня к себе домой. Я веду беременность жены сотрудника их Генконсульства. Джеймс и Мэри Торнтоны.

– О чем шел разговор во время таких встреч? – требовательно спросил он.

Тон разозлил Кинне, но она удержала себя от дерзкого ответа. Задумалась.

– Ни о чем. Что во время таких встреч обсуждают? Погоду, национальные блюда, традиции. Говорили о достопримечательностях Стамбула. – Она вдруг вспомнила, что совсем недавно уже рассказывала кому-то о встречах с Торнтонами. И этот кто-то был Мансур. Кинне поведала Дияну и про аргентинца, о котором упоминалось в разговоре с американцами, и о холодном климате столицы, в которой ему приходится существовать.

– Вы можете пересказать ту беседу дословно?

…По дороге домой Кинне не разговаривала с Батровичем. Преследовало ощущение, что ее ограбили, раздели и в таком неприглядном виде оставили посреди улицы на потеху зевакам. Они знают о ней все – и адрес, и место работы, и настоящую фамилию.

«Уехать, – подумала она, – вернуться в Европу. Хоть в Париж, хоть в Италию», – Кинне успела немного изучить итальянский, с ней на курсе училось много итальянцев из Неаполя, и они хорошо общались. Остались надежные знакомства.

Она покосилась на спину Батровича и запоздало поняла, что детская коляска и обувь в коридоре квартиры – это декорации к спектаклю по усыплению ее бдительности. Им удалось все провернуть довольно успешно. Где гарантия, что ее не достанут в Европе, если она туда убежит? Или их волнует только здешняя ее работа и близость к американцам и другим иностранцам?

Кинне зашла в подъезд своего дома, оглядываясь, взбежала по лестнице, едва не сбив по дороге горшки с цветами, стоящие на ступенях, лихорадочно заперла дверь на два замка и длинный засов, которым никогда не пользовалась. Но защищенней себя от этого не почувствовала. Временное убежище.

Следующая мысль была обратиться к курдам, уйти на нелегальное положение, бежать из страны, сменить очередной раз имя и даже внешность. Кинне выглянула в окно, машина Батровича исчезла в ночи. Пошел дождь, который к утру наверняка перейдет в мокрый снег. А уже часам к девяти он растает, словно упал на мощенные камнем дороги и тротуары Стамбула с огромной высоты и с большой скоростью, разбился и остались только темные влажные пятна.

«Меня тоже кинули с высоты, разбилась в лепешку, – подумала Кинне, знобливо поводя плечами и плотно зашторивая окна. Ей казалось, что теперь за ней постоянно наблюдают через любую щель и в замочную скважину. – А может, еще ничего. Бывает, что и утром снег уцелеет где-нибудь в тени, в подворотне, под старинной аркой… Всегда успею задействовать план побега с помощью РПК. Секо меня не оставит. Правда, если узнает, во что я ввязалась, и если успеет эвакуировать, то наверняка изобьет. Он суров – Секо».

Она готова была сама себя избить, если бы помогло. Но своей вины Кинне не чувствовала и, как ни анализировала, не смогла ее отыскать. Не сделала она ничего такого, что могло бы вызвать интерес к ней спецслужб, тем более российских.

«Российских, – повторила Кинне про себя, словно пробуя это слово на вкус и прикидывая, с какими странами она никогда не согласилась бы работать. – Турки на первом месте, – сразу же решила она и улыбнулась невесело. Работает-то она в Турции и в конечном счете на турок. Выбор страны для работы оказался, как ни странно, для нее очевиден. Турецкий – родной язык. Тут она знает все правила жизни и быт, а в Европе кому нужна курдянка, пусть и с турецким паспортом, там своих врачей хватает, в том числе и эмигрантов. Найти работу очень сложно. – США, Великобритания… – продолжила она список нежелательных “хозяев”. – Франция». С двуличными переменчивыми французами она тоже дел иметь не хотела.

О русских знала меньше всего, кроме того что курдам они помогали еще со времен Советского Союза. Об этом ей рассказывал Секо, когда приезжал к ней во Францию, когда она училась еще на первом курсе.

Кинне была счастлива водить его по Парижу, по Латинскому кварталу, где располагались корпуса Сорбонны. Секо не знает французский, и там, во Франции, он впервые показался ей беспомощным, несмотря на огромный рост и грозный вид. Без оружия, обычно находившегося в поясной кобуре, он испытывал неуверенность. Его рука то и дело тянулась к поясу, Секо хотел положить здоровенную ладонь на рукоять «Беретты», которую предпочитал любому другому оружию. Ей нравился брат таким растерянным, она наконец чувствовала свое моральное превосходство. И даже попыталась накормить его лягушками, но он раскусил подвох и разозлился:

– Тебе и не снилось, что мне приходилось есть в горах или во время длительных выходов с базы, когда мы спасали езидов от даишевцев. Лучше и не знать. Но лягушек лопай сама. Ты тут у нас в парижанки заделалась!

Воспоминание о брате вызвало досаду. Он никогда не верил в то, что она самодостаточный человек и способна делать нечто стоящее, гораздо более стоящее, чем просто быть его младшей сестрой или доктором.

Как человек деятельный и целеустремленный уже на следующий день Кинне вызвала американку на прием. По плану Мэри надо было делать контрольное УЗИ только через две недели. Но Кинне сказала ей, что есть возможность сделать исследование пораньше.

В кабинете с жалюзи на обоих окнах в голубоватом свете люминесцентной лампы Кинне задумчиво посмотрела на сухощавую Мэри. У американки поблескивали очки в тонкой оправе, а лицо выглядело привычно доброжелательным и немного располневшим от гормональной терапии.

– Кинне, дорогая, мы собираемся съездить во Францию на недельку, там и небо другое, даже в это время года. Стамбул со своими туманами и зимними дождями уже, мягко говоря, поднадоел.

– Тебе бы сейчас ни к чему авиаперелет, Мэри. Лучше уж спокойные монотонные дожди. Для будущего ребенка лучше. У вас дома всегда весело, интересная компания, некогда грустить… Не то что у меня: работа – дом и наоборот. В промежутках походы в супермаркет.

– Приезжай в субботу вечером к семи. Будет очередная интересная компания.

Когда Мэри вышла из кабинета, Кинне охватило вдруг такое волнение и даже торжество, словно только что еще раз окончила Сорбонну. Она вдруг поняла, что ей интересно, ей страшно и интересно. Появился какой-то смысл в тусклой действительности. В самом деле – дом и работа, а тут щекочущие нервы тайны и острота ощущений.

Кинне включила все свое обаяние и в последующие две недели трижды посетила квартиру Торнтонов с окнами на Босфор. В один из таких визитов, когда хозяин на большой террасе пентхауса приготовил барбекю, к ним вдруг нагрянули еще гости.

Над дверью, ведущей на открытую террасу, загорелась красная лампочка, указывающая на то, что у входа в квартиру стоят визитеры и они настойчиво жмут кнопку звонка.